НЕХОРОШАЯ КВАРТИРА
— Я уже три часа чувствую себя Раскольниковым — сказал мой друг Сашка, когда я вошла в полутемную комнату, которую снимала в центре Москвы.
Эта комната не запиралась нарочно, чтобы соседка, интересующаяся моей жизнью, не утруждалась скрывать следы своей шпионской деятельности.
Это было невеселое время. После института, который я закончила так и не поняв, зачем, я была распределена в конструкторское бюро, находящееся в двух часах езды от моего дома в Подмосковье.
Автобус–электричка-метро и троллейбус в окружении зомби утренней Москвы, затем 8 часов пребывания в неведении, зачем я здесь нахожусь, и все это за воротами проходной. А потом обратно 2 часа домой. Поспать — и в 6 утра опять отправиться в путь.
На работе я быстро нашла, что мне делать. Я весь день курила с тем же Сашкой «Беломор» на лестничной клетке. В перерыве мы гуляли по окрестностям и он иногда спал, положив голову мне на колени. Через проходную его пытались не впустить из-за его бороды и классово чуждого вида.
Познакомились мы на картошке, куда нас всех повезли сразу при моем поступлении на работу.
Мы жили в колхозном клубе. Три женщины на сцене за занавесью, 20 мужиков в партере. Алкаши составляли примерно половину. Алкаши меня очень уважали, любили и превозносили..
(Впрочем,это была моя судьба. Когда я выходила из ЗАГСа через год с будущим отцом моих детей – без всякой свиты, идущий навстречу по синусоиде алкаш открыл один глаз и молвил «Это самое лучшее, что я сегодня вижу».)
По возвращении меня попросили написать заметку в стенгазету, и я назвала ее «Моя жизнь на сцене.» Клянусь, это был шедевр.
Заметка была нещадно вычищена от таких выражений как «работники ластика» — так я назвала наших инженеров, а потом и вовсе похерена из-за необычного стиля.
Если бы не общение с Сашкой, весь облик которого был живым и настоящим, и похожим на голос Окуджавы, я бы, окружённая безжизненностью, наверное, загнулась бы.
Но конце этого года я забеременела и вышла замуж (поэтому) и родив, спаслась от распределения. Разумеется, не за Сашку, хотя все считали нас парочкой, а за еврея из того же института в котором я училась. У нас с Сашкой ничего такого не было — его привлекали узкоглазые женщины — японки и казашки, а меня еврейские мужчины, в том числе очень скучные. Он же своим дамам не был понятен, и если у меня от всего этого появились хотя бы дети, то у него ничего хорошего так и не получилось…
Когда эти четырехчасовые поездки довели меня почти до ручки, мне вдруг подвернулась комната на съем в коммуналке в центре Москвы.
Недалеко от библиотеки Ленина стоял белоснежный дворец — Дом Пашкова. А на спускающейся улице против торца были построены дома для прислуги. Тогда эта улица была улицей Фрунзе, а сейчас она опять называется Знаменка.
Вот в этих домах в мое время находились жуткие коммунальные квартиры, в одной из которых поселилась я.
Окна моей комнаты выходили на проезжую часть, по которой каждый день проезжали правительственные машины, въезжавшие в Боровицкие ворота Кремля.
Некоторые из моих друзей делали вид, что прицеливаются в окна.
Комната была немного устрашающая. Из мебели там была двуспальная кушетка и буфет. Кушетка стояла посреди 36 метровой комнаты с высоченными потолками. И еще было поломанное кресло, в котором и сидел Сашка, который третий час чувствовал себя Раскольниковым.
Холодильника не было, поэтому ужин приходилось покупать каждый день. Кое-что удавалось хранить между рамами окна. Денег тоже не было – четверть зарплаты уходило на оплату жилья.
Потом кажется появилось подобие стола и пару стульев.
Когда я выключала тусклый свет, мне было немного не по себе.
Я не буду описывать кухню и туалет. Однажды, включив свет на кухне я увидела громадную членистоногую тень – таракан ползал по лампочке.
В жутком коридоре были двери в несколько комнат. Две или три из них принадлежали уголовному типу, у которого с лицом было что-то не так. Кажется, сильное косоглазие.
Еще одна дверь вела в жилище пожилой пары с озлобленными лицами и — рядом со мной жила еврейская старушка, которая и сдала мне свою вторую комнату.
Ее же комната была набита антиквариатом, который я видела, когда платила арендную плату. Впрочем, она почти все время жила у дочери.
В середине коридора на полке был телефон.
И еще там был запах какой-то особой затхлости, которая бывает в заброшенных человеком местах.
Зато в окна мне вечерами светила снегом и светом крыша Дома Пашкова. Эта светлая классическая архитектура окончательно превращала мое нахождение там в сюрреалистическое.
***
Удивительно, но несмотря на то, что дорога к работе сократилась вчетверо, я не помню более плохого физического самочувствия, что бывало у меня по вечерам. Каменный город угнетал меня, вечерние походы за продуктами тоже. Хотя в Москве, в отличие от Подмосковья, вечером можно было купить молочные продукты, за всем стояли очереди, на которые у меня не было сил. Раньше, подъезжая к своей станции на электричке — мимо сосновой рощи, расположенной во впадине, а потому напоминающий большой аквариум, я обретала равновесие и так можно было жить дальше.
В Москве Сашка научил меня шляться по всяким зеленым местам и даже ландшафты, напоминавшие «Пикник на обочине» Стругацких часто пленили на обоих. Тогда я, пожалуй, еще не умела пользоваться никакой свободой — внешний мир мне казался враждебным и я жила в частичном отключении от реальности, кроме тех мгновений, которые я проводила со своими друзьями.
Когда мне удалось собрать всех их в этой комнате на день рождения, а это вышло только потому, что у меня была эта комната и всем было близко приехать на пару вечерних часов –воцарилась гармония и мои друзья подружились друг с другом. Этот единственный день рождения представляется мне теперь каким-то освещённым светом раем, или потому, что у меня уже была настольная лампа и мы сидели круге света,или свет в полутемной комнате был совсем не от лампы.
Тогда я недооценивала, как меня любят мои друзья.
Через много лет, когда мы с мужем были в Москве, мы пригласили Сашку пообедать. Он так и остался настоящим («я инженер а не эксклюзивный дестрибьютер»), а его ближайшие друзья подались в фанатичное христианство, но он так и не поддался им. Знаешь –сказал он моему мужу у меня за спиной в метро. Я так рад за нее! У нее была такая несчастная юность!
Я никогда не думала, что он это замечает, Он-то конечно был свободным человеком, но разумеется, пьяницей, как и почти все тогдашние свободные люди.
***
Между тем выяснилось, что уголовный сосед не только торгует по ночам спиртным, но и сдает свои комнаты людям, которым запрещено находиться в Москве.
Однажды ночью была облава и такой человек выпрыгнул с 3 этажа, сломав себе позвоночник. Ночью к нам с сестрой, которая ночевала у меня, постучала милиция проверить паспорта. Прописки по этому адресу у нас конечно не было, и мы думали, что нас попросят выселиться, но пронесло.
Постепенно эта комната стала ареной, вследствие своего местонахождения. Сестра училась в Гнесинке, до которой можно было дойти пешком, и все ее богемные друзья приходили, когда не было куда деться в перерыве между явками в разные места — такой зал ожидания и вечно выкипающий на кухне многострадальный чайник.
Я жила в этой комнате вплоть до рождения моего первенца.
Но ещё несколько лет пока, моя училась моя сестра, эта комната служила для нее, наших гостей, и временно бездомных друзей пристанищем и в ней даже появился холодильник.
***
Но сегодня мне приснился славный сон: какие-то обстоятельства, которые всегда лишали меня сил и вызывали внутреннюю муку вдруг не сделали мне ничего. Я продолжала чувствовать себя хорошо. Как будто у меня был секрет неуязвимости.
Все эти бесконечные грязные полы величиной с футбольное поле, которые я мою во сне, дырявое пространство, кишащие насекомые, злобные физиономии, вся эта беспомощность перед перспективой быть раздавленным, которая особенно чувствовалась в Москве — все это я без усилия перестала ощущать. Это было чудо. Я проснулась полная сил.
Овладела ли я секретом?
Не знаю.
Этот рассказ — первая ласточка