Как карта в колоде

Я расскажу тебе про день, стоящий как карта в колоде — немного наискосок. Он начался тут, на этом проспекте, широком как в Москве, но  будто бы Москва находится на Марсе. Чтобы попасть сюда, надо сесть на поезд и приехать в Ашдод.  У вокзала тебя сразу встретят дюны,  но если проехать чуть-чуть, то ты в Москве наших советских времен — вот-вот узреешь магазин «Тысяча мелочей» на местной площади Гагарина.

В самом центре этого дня нарисован групповой портрет чужих, но милых людей  — привычное заблуждение, что  они знакомы — но ясно по тому, как сидят, что хотя и говорят  по-русски, с ними нет  какого-либо общего языка. Вот они ушли и дальше  едут  в Иерусалим,   а те, кто остались, те,  у которых шива, улыбаются машинально и приветливо и пока не знают, как перейти от всей  суеты туда, где  можно понять то, что случилось.

По краям нарисован вот этот проспект, красновато освещенный как на Марсе, но в конце него внезапно  видишь серое море за круглой площадью с торчащими из земли клыками, по-видимому изображающими паруса. Это  море поблескивает сквозь поросль мачт,  широкий  пляж раздвигается в обе стороны и вдали — величественный порт, куда привозят флотилии, направляющиеся а Газу.

Все вокруг молчит, только движется ветер и цветной парашют заходится в однообразном биении. Раскрашенная гипсовая  рыба твердо стоит на своих двоих плавниках, встрепанная ветром ворона навечно сидит на носу игривого каменного дельфина. Убогие приморские  строения — продутые и пустые в этот ноябрьский день — насквозь прошиты ресторанами провинциального пошиба. По полосатому рисунку розового неба движется стая громадных птиц.

Рамка этого дня  — полутемный поезд, идущий через темноту ранней ночи. Так день кончается,  задвигаясь в колоду почему-то незабываемых дней, оставляя тень, за которой — тайна, которую еще предстоит разгадать.

Если приподнять верхний полупрозрачный слой этого дня, за ним видно: мы сидим на облезлой скамейке у моря, ждем автобуса, и тогда моя душа полностью проникает в твою, буквально до дна. Я знаю вдруг, что пока мы живы,  ты будешь помнить и узнавать этот день, рассматривая его, приставляя к нему увеличительное стекло.

«На этажи шла довольно широкая лестница, полого-удобная с литыми или коваными узорными балясинами перил и хорошо сохранившимися деревянными поручнями. Ступени были заметно истерты, но еще вполне пригодные. Кое-где на них сохранились медные шарики — когда-то, должно быть, крепились медные прутья для поддержки ковра. В нашем коридоре вдоль Солянского проезда комнаты были с обеих сторон и коридор был темный. Коридор вдоль Спасоглинищевского был светлый, комнаты были только с одной стороны, а с другой — окна во двор. В общении соседей номера комнат часто заменяли фамилии, а то и имена. «Вчера 26-я сказала», «вон 32-й муж пошел» или «Вова 27-й». Мы жили в комнате №24 и я звался «24-й Электрон» вовсе не из-за обилия в доме людей с таким именем. И никого не удивляла надпись на стене: «Любка 38-я — кобыла». А вот нумерованных «Маша + Петя = любовь» — не припомню. Может быть, все дети были примерно одного возраста, к Войне до любви не доросли, а потом уже не до того было. Еще в коридоре было несколько сундуков. Один помню точно — напротив нашей комнаты. 28-е, муж и жена Молчановы, спокойные и славные люди, после получки обычно немножко выпивали и, потом, сидели, обнявшись, на своем сундуке и тихонечко пели. Так у них в деревне, наверно и было принято — не в избе, а на людях. И никому не мешало, что, чуть ли не задевая их, по коридору сновали люди в уборную, к крану и по прочим житейским делам. 28-й муж, Молчанов, имени не запомнил, погиб в Войну, оставив жену Дусю, мальчика и девочку. Мальчик (явно по моим следам, как и еще один или два в нашем доме) окончил Строительный институт. Про девочку — не знаю.»

 Я читаю  в полутемном поезде, который везет нас домой, эту книгу воспоминаний. Она написана человеком, который умер несколько дней назад и подарена нам сегодня его дочерью и женой. Я читаю, а ты смотришь на меня. И тогда день начинает троиться и отбрасывать тень,  я  вижу  сквозь нашу  жизнь ее невидимые слои, они просвечивают через неё, соединяя здешние  и  потусторонние миры.

И у многих, кого знал, было совсем иначе. Но написать они уже ничего не смогут. А я, слава Богу, выжил и могу вспомнить и написать. За них и про них. И еще — хотел оставить имена. Если именно я не помяну каждого, кого помню, не напишу имя — про многих из них уже не напишет никто. Их уже не будет — никогда и нигде. Вот и хотел оставить имена.