Ночью меня послали за реаниматором. Она жила в общежитии — с другой стороны нашего дома. Долго одевала туфли на каблуках. Моя бабушка тогда уже умерла и даже если бы она пошла ее спасать в ночной рубашке, ничто бы не изменилось. Всю эту ночь мне казалось, что если я сяду за рояль и сыграю Патетическую сонату, бабушка не умрет. Но переход к смерти был ошеломляюще внезапным.
Потом мое небо стало зарастать тиной и затмевать свет над головой, хотя и до этого было не так чтобы уж очень светло. Приходя из школы, я забивалась под рояль, сидела там часами и грызла леденцы, которые покупала на каждую оставшуюся копейку. К приходу матери я садилась на стул, притворяясь что доучиваю вещи. Я боялась спать — мне снился двухмерный cерый мир с плоскими cерыми людьми. Это и есть самый страшный сон.
Через год я увидела во сне цветочный луг и живую бабушку. Проснувшись я так и не смогла осознать, что она лежит под снегом на дремучем далеком кладбище, где мать отгородила место и для себя, и может быть для нас.
Все стало понятным, когда мне было за тридцать и когда я шла на переговорный пункт в Риге, чтобы услышать твой предательский голос. Я шла и думала, что по-прежнему впереди темно и я не вижу смысла в моем пути, что иду на твой голос потому просто, что в нем есть обертона бабушкиного, в котором — покой, вечный полдневный свет.
Да, это было настоящее озарение, вот он, оказывается, — смысл, который существовал вместе с бабушкой — тепло и свет. Мир в этом свете возвращал все свои измерения, в нем я обретала невесомость, а вместе с ней и свободу.
Впервые я увидела свет только тут, в этой стране, и больше нигде. Им светилась эта земля. Я «увидела свет» и как книжка, и как слепая, которая раньше его не видела.
