Если правда, что метафизическое зрение — это пейзаж, то место, где находилась семья моего отца представлялась мне пустыней. Мать сбежала от от него из Сибири, когда мне было пять лет, и мне бы хватило и своих воспоминаний об этом аде, но жизнь превзошла любые фантазии, когда отец начал писать на нас доносы в КГБ, испугавшись, что его не простят за то, что мы собрались в Израиль. Он умер уже давно и моя сестра читает по нему кадиш, но я думаю, что он, считавший религиозных евреев пройдохами, от злости переворачивается в гробу.

Продолжение

Крыльцо нашего дома было расчерчено под «классики» ложбинками между цементных плиток. Весной крыльцо оттаивало первым и сердце захватывало от радости, что прямо сейчас можно переобуться в туфельки и начать прыгать. В моей памяти это место всегда освещено солнцем, а наша комната в коммуналке темновата и в ней стоит рояль. Рояль привезен специально для меня. Продолжение

У меня был друг. Возможно самый лучший на свете. Он испарился, исчез, —  два года назад. Сначала он умер мучительной смертью, которой теперь не умирают, потом его сожгли, потому что он так хотел. Он просил развеять пепел над морем, на берегу которого он жил, и никогда его не вспоминать.
Я считаю это невыносимо диким сюжетом.

Мы жили в часе езды друг от друга всего полтора года, остальную жизнь нам пришлось провести на разных континентах. После этого мы виделись считанное количество раз.

Продолжение

Однажды в командировке в магазине продавалось только грузинское вино «Изабелла», воздушная кукуруза и больше ничего. Они пили вино почти до утра. Опьянения не было, но она запомнила, что 5 или 6 часов пронеслись, как одно мгновение. Потом они зачем-то оказались в одной постели. Так называемые отношения совершились как будто через стекло, и пасмурным утром у обоих было ощущение какого-то сквозняка.

Продолжение

Было неторопливое утро и мне позвонила подруга. Она призналась, что приготовилась умирать. Я ей призналась в том же. Мы удивились, что думаем в унисон. Потом она вернулась к работе. А мы решили навестить друзей.

***
Вагоны поезда были пусты. На пересадке кто-то прекрасно играл Бетховена. Из поезда пришли на остановку,  с которой улица выглядела как пустая сцена. Иногда на сцене появлялись персонажи. Мальчишки промчались на велосипедах и исчезли вдали. Все тихо цвело. Летели облака.

Продолжение

Обстоятельства на этот раз такие — счастливое солнце в высоком небе, небрежно-легкие облака, невероятная для этого сезона прохлада,  свободный день, поезд.

Поэтому сегодня я должна отделиться от той части себя, которая — ты, ибо твоя свобода сейчас существует только в форме свободно плавающей тревоги. Но что поделать, ты вызываешь у меня нежность, поэтому приходится расстаться со скандалом. Прости. Продолжение

Потерянность просто витала в воздухе. Бывает что свет подчеркивает кривизну, грязь и уродство и этот день был именно таким. Но самое плохое было — попасть именно эту улицу, где серые облезлые дома, грохот строительства посреди шоссе, запутанные в бесконечных заборах тротуары не давали орентироваться в пространстве. Автобусная остановка была перенесена и я с трудом нашла нужную улицу.
Мир выглядел устрашающим. Будь моя воля, я бы никогда не посещала этот район. Он напоминал политическое устройство нашей страны: нечто — неправдоподобно отставшее от времени и цивилизации. Продолжение

Бывают такие весенние вечера, что воздух свеж и запахи обострены, и все они окрыляют — духи той женщины,что переходит дорогу, цветущее апельсиновое дерево, запахи из дверей открытых магазинов, жареная колбаса из окна соседнего дома. Все плавает в вечернем свете и он тоже как будто превращается в запах.
Когда этот вечер начинается, что-то красное видишь в верхних окнах домов и наконец догадываешься,что это закатное солнце светит мощным последним лучом. Потом все уютнее светятся желтым и оранжевым окна открытых магазинчиков, кафе и парикмахерских, воздух становится темно-синим, знакомое чуть-чуть незнакомым, усталые продавцы и водители автобусов тоже впадают в сомнамбулизм и перестают тебя понимать, то ли в них, то ли в тебе видно инопланетное, поэтому, приняв твою карточку они несколько раз проверяют, как тебя зовут, и наконец таким незнакомцем самому себе входишь в дверь своей квартиры. Продолжение

Он шел по дороге до изнеможения; изнемогал же Вощев скоро, как только его душа вспоминала, что истину она перестала знать.
А. Платонов «Котлован»

Пять лет своей юности я провела в московском «стальном» институте, несколько громадных зданий которого обретались, да и сейчас стоят  в устье Ленинского проспекта. Все начиналось утром, на выходе из метро на площадь, лишенную игры света и будто бы нарисованную на картоне. Это был выход в непрестанный скрежет транспортной развязки,  в потоки идущих навстречу людей, лица которых всегда были желтые  и неживые и повергали меня в ужас — мне казалось, что если я хоть немного выгляну из себя наружу, то сразу же окаменею.

Само пребывание в этом громадном учебном заведении, где проявление индивидуальности было просто неуместным, как если бы какой-нибудь воробушек задумал чирикать возле прокатного стана, было нелегким испытанием. Выстроенный идиотски-иерархически, этот образцово- показательный ВУЗ стальной глыбой лежал на наших душах, и если на всем тогда стоял мертвящий отпечаток эпохи, то это заведение было уже почти неправдоподобным.
Продолжение

Навстречу мне вспорхнул зеленый попугай держа в «руке» цветущую веточку. Усевшись на дерево и продолжая держать ее в лапке, он стал объедать красные цветы, а потом, так же лапкой выбросил ее, не доев. Мне показалось, что он мне подмигнул.
Я шла на работу и обдумывала приснившийся мне сон.
Во сне я была замужем за человеком, лицо которого мне было совершенно незнакомо в реальности, и у нас было двое маленьких детей, мальчик был почему-то чернокожий, но, так как сны всегда прибавляют к картине толику нелепицы, кончики волос у него были белые. В начале сна мой муж дерзко (и кажется не без человеческих жертв) похищает одну женщину, воспылав к ней безумной страстью. Женщина эта и вправду особенная, в ней есть какая-то тайна, к тому же она написала книгу, в которой для меня заключён целый мир. Книга потрясает меня своею красотой, самобытностью, неожиданным сюжетом и прочим всяким волшебством. Я понимаю, что перед этой женщиной невозможно устоять, и вижу, как щедро она раздаривает себя, будучи талантливее и умнее всех прочих. Я согласна с моим мужем, но самое главное для меня в этой истории, что причастная к тайне, я могу обсуждать с ним ее книгу! Продолжение

Я помню что это был  белый день. Фоном его было молчание, хотя обычно, если у дня есть свет и если идешь по своим делам, а в небе  какой-нибудь грандиозный закат, то идешь как-бы под  негромкую музыку, которую тем не менее слышно, даже когда, скажем, грохочет транспортная развязка.

Но  этот день был белый, как лист бумаги и какой то абсолютно безмолвный. Было воскресенье, на улице лежал снег, свет проходил через побеленное больничное окно  и, поднявшись в первый раз после того, как сегодня утром я родила сына, я увидела свое лицо в зеркале душевой. Эта женщина была  мне незнакома. Она  была абсолютно отрешенной и совершенно спокойной, и при этом очень молодой  и красивой, а я такой никогда не была.

Продолжение

Автобус встал, и прямо из открытой двери меня смыло темнеющей волной весенних запахов. Эта волна пронесла меня по знакомым улицам, которые за пару дней превратились в совершенно незнакомый длинный сад, протягивающий ко мне цветущие ветви. В клубе, куда я пришла за внучкой, стоял мягкий белый диван, и, сев на него, я увидела маленькую кухню с закипающим чайником. Окно было открыто и занавеска покачивалась, впуская с улицы темноту и свежий весенний воздух. Из библиотеки слышались голоса детей, почему-то не нарушавшие тишину. На другом таком же диване сидела молодая мама и тоже ждала, когда у ребенка кончатся занятия. Человек в мотоциклетном шлеме открыл ключом дверь и вошел в свой кабинет. Опять воцарилась тишина. Эта тишина и запах цветущих деревьев, качание занавески, детские голоса околдовывали как самое захватывающее действо — мне казалось, что я могу сидеть здесь вечно. В кабинет вошел парень с проводами и человек в шлеме начал упражняться в произнесении русских матерных слов с сильным акцентом. Парень послушал и безмятежно вышел из кабинета. И вдруг я всем своим существом почувствовала, что пришло возвращение… Продолжение

В тени большого дома мужской телеголос говорил по-русски про «травмы несовместимые с жизнью». Голос попадал в краешек синего неба. Так начинался новый день в стране под названием «Хорошая погода», когда можно сесть на любой автобус и сойти на остановке, которая приглянется из окна. А дальше — как пойдет.

На автостанции чистенькая и опрятная бомжиха звонким голосом беседовала с водителем о шансах какой-то партии в назревающих выборах. Обычно она читала газету, сидя на скамейке или покачивалась, стоя рядом с ней, иногда пила кофе, который приносили ей собеседники. На ее скамейке скапливались горы газет, и кто-то периодически их выбрасывал. Я слышала ее грамотную речь и удивлялась здравому мышлению.

Водитель вежливо попрощался и завел автобус. «У нее муж — итальянский дизайнер, — сказал водителю толстый человек, занимающий два сидения, — и ей 54 года».  «Она выглядит сохранной» — сказал водитель. «54  — еще не старость» — сказал толстяк.

Продолжение

Я купила сникерc и приготовила чай.

За окном поезда мелькала  жёлтая осень и дождь хлестал по окнам, оставляя острые горизонтальные следы. Настроение у меня было, мягко говоря, ужасное.

Несколько предыдущих дней подключили меня к миру, от которого я отвыкла, и душа требовала утешения. К сожалению, этот мир был мне понятен и, мне кажется, начисто лишен смысла. Утешения не от кого было ждать. Продолжение

Ехать на автобусе, жить — просто на земном шаре, без контекста, без смысла.  Это  берег моря. Ну и что что Средиземного. Выйти на дощатый облезлый балкон, куда дышит немытым холодильником черный ход супермаркета. Взглянуть  с него невзначай на ликующее море между яхтами.   Даже не ахнуть. Это просто рутина для таких как мы.  Это — всего один автобус и ты здесь.  Потом сидеть на берегу в полном счастье и быть застуканной пожилым дядькой присевшим рядом переодеться. Извини, что помешал, скажет он. Нет, что вы, — скажешь ты. И он посмотрит — мол не ври — конечно помешал.  Смотреть как зависают  неподвижно  паруса. Потом разглядывать  свою разглаженную и расправленную жизнь   на уходящих вниз блестящих плитках мостовой. И еще разгладить ее по этим плиткам. И увидеть что это хорошо. Любоваться многоэтажками,  раскрытыми в свет, вбирающими море.  Потом вдруг заметить знакомый с детства сад, перенесенный сюда из подмосковного детства  точно так же стоящим солнцем.  И еще сонм поворотов и улочек оттуда же, оставленных на «сладкое», на будущее,  на следующий раз. Тогда я сойду у статуи человека, на шее которого сидит ребенок — он с обеих сторон  со спины. Следующая остановка — рай и для этого даже не надо умирать. Я приеду после дождичка в четверг. Я не шучу — в четверг наконец обещали дождь.

Вот я иду такая бабушка и в сумке у меня книжка: “Александрийский квартет”.
Сейчас я нажму синюю кнопку  на калитке садика и дверь откроется.

Мои четыре года сидят на стульчике по-турецки с  радостным и отсутствующим видом. Увидев меня, моя девочка встает  и,  танцуя, продвигает стульчик на место. Мы идём задом наперед  за ее сестрой.

«Ты опять забыла на каком это этаже?» — с надеждой спрашивает она.

«Конечно» — вру я — «Бабушки всегда все забывают».

«На третьем!»  — с гордостью кричит она – «Только мамы и папы все помнят!»
Потом мы не можем войти в подъезд, потому что не знаем код.

«Позвони папе» —  кричит она — «Папа и мама знают все!»

Я звоню папе, который тоже не знает. В конце концов, нам изнутри открывает какой-то мужчина.

Мои шесть лет встречают нас с энтузиазмом. У неё большие планы: сначала  мороженое,  потом  магазин с наклейками. Но магазин далеко, а ранец тяжёлый.

На детской площадке вьюга из жёлтых цветов акаций. Мои ненаглядные сидят с мороженым на маленькой карусели.
Ранцы – большой и маленький стоят у моей скамейки.
Птица с желтым клювом отрывает веточку и летит к невидимому гнезду. Ветер закручивает жёлтые спирали из падающих цветков.

Продолжение

Когда долго идешь по дороге, возникает ритм. Ритм шагов. Сиртаки. Сиртаки завораживает, приводит в порядок. Сиртаки на берегу синего моря. Люди, забывшие кто они, медленно двигаются в такт музыке. Море мирно плещет у ног.  Небеса светлы, все движется  к закату, к просветлению перед угасанием. Небеса светлы, ничто не нарушает покоя. Мерно плещутся волны, но их не слышно — только мерная музыка. Потом темнеет, но и  тогда мерно плещет море. У моря темно, можно тихо двигаться на дачу, там бабушка уже приготовила чай и творог с вареньем, но главное — она сидит там сама и лампочка горит над столом и вокруг нее как бешеные мечутся мотыльки, она меня ждет, то есть она ждет всех нас, вернувшихся с моря, и Вовку и Муню и Марика,  и девочку Иру. Мы возвращаемся через темноту аллейки и не боимся собак. Ночью в траве сидят насекомые и немножко боязно ходить в густой траве, но там у кухни стоит стол,  над ним лампа и у лампы в раскладном кресле сидит бабушка. И в этом весь смысл.

Продолжение