Потерянность прямо витала в воздухе. Бывает что свет подчеркивает кривизну, грязь и уродство. Этот день был именно таким. Но самое плохое было — попасть именно эту улицу, где серые облезлые дома, грохот строительства посреди шоссе, запутанные в бесконечных заборах тротуары не давали орентироваться в пространстве. Автобусная остановка была перенесена и я с трудом нашла нужную улицу.
Мир выглядел устрашающим. Будь моя воля, я бы никогда не посещала этот район. Он был похож на политическое устройство нашей страны. Нечто неправдоподобно отставшее от времени и цивилизации. Продолжение

Бывают такие весенние вечера, что воздух свеж и запахи обострены, и все они окрыляют — духи, которыми пахнет женщина, переходящая дорогу навстречу тебе, запахи из дверей открытых магазинов, запах цветущего апельсинового дерева и даже запах жареной колбасы из соседнего дома. Все плавает в вечернем свете и он тоже как будто превращается в запах.
Когда этот вечер начинается, то видишь издали что-то красное в верхних окнах домов и догадываешься,что это закатное солнце светит мощным последним лучом, потом все уютнее светятся желтым и оранжевым окна открытых магазинчиков, кафе и парикмахерских, воздух становится темно-синим, знакомое чуть-чуть незнакомым, усталые продавцы и водители автобусов тоже впадают в сомнамбулизм и перестают тебя понимать, то ли в них, то ли в тебе видно инопланетное, поэтому, приняв твою карточку они несколько раз проверяют, как тебя зовут, и вот таким незнакомцем самому себе входишь в дверь своей квартиры.
И как бы ни казалось, что можно отгородиться самолетами от пространства, кондиционерами от погоды, светящимися экранами от других людей мы все равно — дети природы. Я пишу это самой себе, чтобы в душный августовский вечер, когда все вокруг умирает от жары и влаги, и море плоско, и приближение к нему вгоняет в депрессию, прочесть и вспомнить.
Я варю себе концентрат, который я тогда растворю в стакане воды и выпью залпом, чтобы гнилостные запахи, поднимающиеся из под земли в августовскую ночь, не заслонили мне реальность.

Он шел по дороге до изнеможения; изнемогал же Вощев скоро, как только его душа вспоминала, что истину она перестала знать.
А. Платонов «Котлован»

Пять лет своей юности я провела в московском «стальном» институте, несколько громадных зданий которого обретались, да и сейчас стоят  в устье Ленинского проспекта. Все начиналось утром, на выходе из метро на площадь, лишенную игры света и будто бы нарисованную на картоне. Это был выход в непрестанный скрежет транспортной развязки,  в потоки идущих навстречу людей, лица которых всегда были желтые  и неживые и повергали меня в ужас — мне казалось, что если я хоть немного выгляну из себя наружу, то сразу же окаменею.

Само пребывание в этом громадном учебном заведении, где проявление индивидуальности было просто неуместным, как если бы какой-нибудь воробушек задумал чирикать возле прокатного стана, было нелегким испытанием. Выстроенный идиотски-иерархически, этот образцово- показательный ВУЗ стальной глыбой лежал на наших душах, и если на всем тогда стоял мертвящий отпечаток эпохи, то это заведение было уже почти неправдоподобным.
Продолжение

Навстречу мне вспорхнул зеленый попугай держа в «руке» цветущую веточку. Усевшись на дерево и продолжая держать ее в лапке, он стал объедать красные цветы, а потом, так же лапкой выбросил ее, не доев. Мне показалось, что он мне подмигнул.
Я шла на работу и обдумывала приснившийся мне сон.
Во сне я была замужем за человеком, лицо которого мне было совершенно незнакомо в реальности, и у нас было двое маленьких детей, мальчик был почему-то чернокожий, но, так как сны всегда прибавляют к картине толику нелепицы, кончики волос у него были белые. В начале сна мой муж дерзко (и кажется не без человеческих жертв) похищает одну женщину, воспылав к ней безумной страстью. Женщина эта и вправду особенная, в ней есть какая-то тайна, к тому же она написала книгу, в которой для меня заключён целый мир. Книга потрясает меня своею красотой, самобытностью, неожиданным сюжетом и прочим всяким волшебством. Я понимаю, что перед этой женщиной невозможно устоять, и вижу, как щедро она раздаривает себя, будучи талантливее и умнее всех прочих. Я согласна с моим мужем, но самое главное для меня в этой истории, что причастная к тайне, я могу обсуждать с ним ее книгу! Продолжение

Я помню что это был  белый день. Фоном его было молчание, хотя обычно, если у дня есть свет и если идешь по своим делам, а в небе  какой-нибудь грандиозный закат, то идешь как-бы под  негромкую музыку, которую тем не менее слышно, даже когда, скажем, грохочет транспортная развязка.

Но  этот день был белый, как лист бумаги и какой то абсолютно безмолвный. Было воскресенье, на улице лежал снег, свет проходил через побеленное больничное окно  и, поднявшись в первый раз после того, как сегодня утром я родила сына, я увидела свое лицо в зеркале душевой. Эта женщина была была мне незнакома. Она  была абсолютно отрешенной и совершенно спокойной, и при этом очень молодой  и красивой, а я такой никогда не была.

Были ли  еще дни, когда вот также еще ничего не началось, но случилось чудо, в осуществлении  которого мне пришлось принять мучительное и странное участие, где от моего сознания  мало что зависело, кроме способности удивляться? Еще ничего не началось, ни сумасшедшей любви к этому ребенку, ни ощущения, что я не сумею спасти его от своей неумелости,  ни восхищение его детской гениальной догадливостью, ни то, что он, наконец, укоренит меня в этом мире, ни, возвращающие мне силы жить, плоды его воображения. Но все это уже зародилось в этой тишине — еще ничего не случилось, но все уже пришло в мир.
Увидев себя в зеркале я удивилась, потому что тогда я впервые восприняла себя полностью, как ту, которую можно любить, хотя до этого времени я не встречала никого, кто был бы способен на это.
Случалось ли мне еще стоять на берегу… пока еще в полной тишине? Ночь рождения второго сына, когда я не могла заснуть до утра. Две звезды на черном небе. Мои сыновья. Прошло еще несколько лет пока я привыкла что это чудо — мое порождение. Прошло сорок с лишним лет. Вообще-то я не привыкла до сих пор.

Автобус встал, и прямо из открытой двери меня смыло темнеющей волной весенних запахов. Эта волна пронесла меня по знакомым улицам, которые за пару дней превратились в совершенно незнакомый длинный сад, протягивающий ко мне цветущие ветви. В клубе, куда я пришла за внучкой, стоял мягкий белый диван, и, сев на него, я увидела маленькую кухню с закипающим чайником. Окно было открыто и занавеска покачивалась, впуская с улицы темноту и свежий весенний воздух. Из библиотеки слышались голоса детей, почему-то не нарушавшие тишину. На другом таком же диване сидела молодая мама и тоже ждала, когда у ребенка кончатся занятия. Человек в мотоциклетном шлеме открыл ключом дверь и вошел в свой кабинет. Опять воцарилась тишина. Эта тишина и запах цветущих деревьев, качание занавески, детские голоса околдовывали как самое захватывающее действо — мне казалось, что я могу сидеть здесь вечно. В кабинет вошел парень с проводами и человек в шлеме начал упражняться в произнесении русских матерных слов с сильным акцентом. Парень послушал и безмятежно вышел из кабинета. И вдруг я почувствовала, что пришло возвращение.

Продолжение

В тени большого дома мужской телеголос говорил по-русски про «травмы несовместимые с жизнью». Голос попадал в краешек синего неба. Так начинался новый день в стране под названием «Хорошая погода», когда можно сесть на любой автобус и сойти на остановке, которая приглянется из окна. А дальше — как пойдет.

На автостанции чистенькая и опрятная бомжиха звонким голосом беседовала с водителем о шансах какой-то партии в назревающих выборах. Обычно она читала газету, сидя на скамейке или покачивалась, стоя рядом с ней, иногда пила кофе, который приносили ей собеседники. На ее скамейке скапливались горы газет, и кто-то периодически их выбрасывал. Я слышала ее грамотную речь и удивлялась здравому мышлению.

Водитель вежливо попрощался и завел автобус. «У нее муж — итальянский дизайнер, — сказал водителю толстый человек, занимающий два сидения, — и ей 54 года».  «Она выглядит сохранной» — сказал водитель. «54  — еще не старость» — сказал толстяк.

Продолжение

Я купила сникерc и приготовила чай.

За окном поезда мелькала  жёлтая осень и дождь хлестал по окнам, оставляя острые горизонтальные следы. Настроение у меня было, мягко говоря, ужасное.

Несколько предыдущих дней подключили меня к миру, от которого я отвыкла, и душа требовала утешения. К сожалению, этот мир был мне понятен и, мне кажется, начисто лишен смысла. Утешения не от кого было ждать.

Чай со сникерсом вытащил меня из горестного оцепенения и я опять подумала о призрачности своего существования среди людей, которые не знают, куда идут и зачем живут, и поэтому контакт с  ними невозможен. Да, стоило мне впасть в уныние, я начинала ощущать себя призраком, который поменял ясный свет предыдущей жизни на нечто бесформенное  и не имеющее  системы координат.

Сникерс — это  очень вкусная конфета, и он разбудил во мне мою бессмертную душу,  я вспомнила, что она у меня есть и мне негоже реагировать на унылые мелочи, занимающие мысли моего спутника и всех вокруг. Я никогда не знала, что это настолько вкусная конфета, что с помощью нее ты так спокойно можешь выйти на контакт со своей бессмертной душой. Я  сразу вспомнила, сколь многое я могу рассказать, когда моя душа не скована этим мороком, и уснула с чувством, что ещё, возможно, не все потеряно.

А назавтра мне на помощь пришел небесный свет. Я услышала музыку неба и  праздника золотого увядания. Жизнь снова обрела координаты и поехала, как поезд, по золотому лучу, который не даёт сбиться с пути.

Ехать на автобусе, жить — просто на земном шаре, без контекста, без смысла.  Это  берег моря. Ну и что что Средиземного. Выйти на дощатый облезлый балкон, куда дышит немытым холодильником черный ход супермаркета. Взглянуть  с него невзначай на ликующее море между яхтами.   Даже не ахнуть. Это просто рутина для таких как мы.  Это — всего один автобус и ты здесь.  Потом сидеть на берегу в полном счастье и быть застуканной пожилым дядькой присевшим рядом переодеться. Извини, что помешал, скажет он. Нет, что вы, — скажешь ты. И он посмотрит — мол не ври — конечно помешал.  Смотреть как зависают  неподвижно  паруса. Потом разглядывать  свою разглаженную и расправленную жизнь   на уходящих вниз блестящих плитках мостовой. И еще разгладить ее по этим плиткам. И увидеть что это хорошо. Любоваться многоэтажками,  раскрытыми в свет, вбирающими море.  Потом вдруг заметить знакомый с детства сад, перенесенный сюда из подмосковного детства  точно так же стоящим солнцем.  И еще сонм поворотов и улочек оттуда же, оставленных на «сладкое», на будущее,  на следующий раз. Тогда я сойду у статуи человека, на шее которого сидит ребенок — он с обеих сторон  со спины. Следующая остановка — рай и для этого даже не надо умирать. Я приеду после дождичка в четверг. Я не шучу — в четверг наконец обещали дождь.

Вот я иду такая бабушка и в сумке у меня книжка: “Александрийский квартет”.
Сейчас я нажму синюю кнопку  на калитке садика и дверь откроется.

Мои четыре года сидят на стульчике по-турецки с  радостным и отсутствующим видом. Увидев меня, моя девочка встает  и,  танцуя, продвигает стульчик на место. Мы идём задом наперед  за ее сестрой.

«Ты опять забыла на каком это этаже?» — с надеждой спрашивает она.

«Конечно» — вру я — «Бабушки всегда все забывают».

«На третьем!»  — с гордостью кричит она – «Только мамы и папы все помнят!»
Потом мы не можем войти в подъезд, потому что не знаем код.

«Позвони папе» —  кричит она — «Папа и мама знают все!»

Я звоню папе, который тоже не знает. В конце концов, нам изнутри открывает какой-то мужчина.

Мои шесть лет встречают нас с энтузиазмом. У неё большие планы: сначала  мороженое,  потом  магазин с наклейками. Но магазин далеко, а ранец тяжёлый.

На детской площадке вьюга из жёлтых цветов акаций. Мои ненаглядные сидят с мороженым на маленькой карусели.
Ранцы – большой и маленький стоят у моей скамейки.
Птица с желтым клювом отрывает веточку и летит к невидимому гнезду. Ветер закручивает жёлтые спирали из падающих цветков.

Продолжение