30 лет свободы

Вот в таком составе с 90 доллларов в кармане, с кастрюлями и даже с веником мы  приземлилась в аэропорту Бен-Гурион 30 лет назад.

С тех пор, когда, впечатленная Зеевом Жаботинским, я заодно узнала, что есть страна, в которой я ни в чем ни виновата заранее, я не представляла своего будущего в России, и борьба за выезд (а таковая имела место)  была равна для меня борьбе за жизнь.
Утром следующего дня, проснувшись в гостинице трущобного района на хайфском Адаре, и выйдя на улицу, я впала в эйфорию: страна, на языке которой я не могу сказать ни одного слова, меня понимает, тут, кажется, живет свобода.

В первые годы, сидя в своем окне с видом на Хайфский залив по субботам, я думала, что вроде уже можно жить — а нельзя (уж очень уставала). От тяжёлой работы было не увернуться, надо было одной растить детей. Подъезжая к проходной химического завода в 7 часов утра, я была уверена, что это навсегда, но зато я и мои дети живут теперь там, где надо.

Кстати,  от того, что я была «русская», мне было ни холодно ни жарко, я хорошо понимала, что  все они тут не главнее меня и я такая же хозяйка в этой стране, как и они. Мне нравилось, что начальства никто не боится, и все жуют повернувшись к нему спиной, когда оно толкает речи,  я наслаждалась тем, что никому до меня нет дела — просто живу на свете и все.  Особенно мне нравилось то, что никому ничего не объясняя,  я могу взять отпуск за свой счёт. Те, кто прошел все многообразие тюрем на бывшей родине — от проходной, из которой можно было выйти только с запиской от начальства, до больницы, в которую нельзя было пройти к больному, меня поймут. В общем, для того чтобы чувствовать себя счастливой, мне нужен был всего лишь выходной день да небольшой плюс на банковском счету.

Иврит в ульпанах я доучила только до способности слышать трехбуквенные корни, и это помогало понять слова, которые я не знаю. Но, в конечном итоге, я «своровала» язык на работе, пытаясь вмешиваться в заумные политико-философские споры моих сослуживцев.

В СССР, в моей очень коммунистической семье мне ничего не рассказывали про евреев, просто бабушка, сама не изменившая своего еврейского имени  и фамилии, однажды сказала, что я должна этим гордиться. Поскольку я очень не люблю бояться, я и гордилась, хотя, еще в  детском саду меня многие призывали этого стыдиться. Проблема была в том, что я абсолютно не знала, ни чего стыдиться, ни чем гордиться, то есть — в чем вообще-то заключается еврейство. Это была еще очень важная причина, по которой я стремилась домой.

Мой сослуживец, оле из Румынии,  когда заключили так называемый «мирный договор с Арафатом» (ословское соглашение),  был, как и я, в ужасе от того,  что опять на нас ставят утопические эксперименты. Он спросил меня, не жалею ли я, что сюда приехала. «Нет, не жалею — сказала я. — Хотя бы узнала, что такое  евреи.»

А тогда я думала, что, даже если  это конец моей  страны, мое большое везение в том, что существование Израиля впервые за 2000 лет пришлось именно на мою жизнь.

Так о чем я тут? О душевной гармонии. Не все стремятся к ней, но те, кто стремится, не может найти причины любить галут, то есть любить то, что тебя не только не  любит, но,  что еще хуже,  понимает превратно. Это унизительно, как испытывать оргазм с нелюбимым мужчиной.

Но я пишу это не ради своей личной, довольно обычной истории.  Я о гораздо более важном: о том, что хочешь ты или не хочешь, проникает в кровь, и чем дальше ты живешь здесь, ты все больше проникаешься тем отношением к миру, которое здесь свойственно почти всем.

Я хочу рассказать о том, как, если ты открыт этому, у тебя исподволь меняются представления о добре и зле.

Вот то, я писала самой себе в трагичные моменты нашей истории:

«Идет война, а меня почему-то не покидает ощущение счастья. Я — человек, полжизни прожившей в мире, где свобода никому не нужна, потому что она не входит в сонм ощущений, полученных с детства. Мир, в котором живут кролики, живущие с позволения удавов, порождает неприятных существ, и хоть они не виноваты, я не буду о них горько сожалеть. Душа, не жаждущая свободы, всегда стремится ко злу, и, если даже не стремится сама, зло легко ее использует, поскольку такая душа живет по команде извне.

Дети свободы, выросшие в поле наших воззрений, даже лицом не похожи на тех, кто вырос в сознании, что за любое действие или мысль нужно расплачиваться. Наслаждение наблюдать за ними. Дело даже не в том, растут ли они в любви, а в том, что с детства никого по-настоящему не боятся. Когда с рождения дышишь таким воздухом, из тебя получается другой человек. Видно это я имела в виду, когда увозила своих детей из России. Наслаждение наблюдать за каждым их движением. Мы нисколько, ни на йоту, не лицемерим. когда говорим что с каждым нашим солдатом уходит целый мир — смотришь на эти лица и чувствуешь, что это чистая правда. Для людей, живущих в несвободных обществах, испытывающих страх с рождения, они — иноплатяне, их существование отрицает существование ценностей несвободного мира».

«В Кфар-Маймоне мы поселились под забором. Мы приехали налегке, не захватив самого необходимого, что немедленно дало себя знать. Была сумасшедшая влажная жара.

Нахождение тут, именно в том месте, впрочем, избавляло от внутренней дрожи, сопровождающей меня каждый раз, когда я сталкиваюсь с «хилуль а-шем» — все что можно сказать об этом понятии. Это когда мир начинает вертеться по уголовным законам (- нет будущего — я должен получить все сегодня (нет ответственности), нет закона (правила придумываются на ходу), все, ну абсолютно все средства хороши.)

Все это было за забором. Внутри — в деревне — все было противоположным, включая поведение ее жителей, которые были втянуты в эту историю по воле судьбы.

Итак, нахождение в этом чрезвычайно правильном месте успокаивало (но не настолько, чтобы, например есть). Приехала команда журналистов с телевидения. Вызвали моего мужа, зная что он — психиатр. Вопрос звучал так. Не являются ли сумасшедшими все, кто здесь собрались в нарушение только что принятого закона. Кажется он очень удивился. Нет — сказал он, -Мне кажется что именно они и есть нормальные.»

Я часто пытаюсь себе представить, какая я была бы, если б родилась в Старом Городе Иерусалима, ну или даже в какой-нибудь Раанане. Я думаю, каким наивно-свободным и спонтанным было бы мое сознание, сколько дополнительных звуков я слышала в этом жизненном пространстве, которое было бы мне совсем родным.

Я тут только о чувствах, только о них. О том, почему только 30 лет моя жизнь кажется мне осмысленной.