Последний рабочий день в СССР
В те времена мое сознание было только частично ясным. Причина была в том, что государство, в котором я жила, излучало такую угрозу для всего естественного и живого, что моя незрелая душа сжималась, ожидая всяческих ударов. Но этот день я помню очень хорошо.
Мне было 34 года и я готовилась к репатриации в Израиль. Это был мой последний рабочий день в этой стране и я была послана в совхоз на станции Ожерелье для проведения инструктажа.
Была ранняя весна.
Я вышла из электрички. Не помню, думала ли я о том, что этот день – суммирующая черта под чередой моих унылых рабочих дней.
Я только помню, что выйдя на улицу, параллельную железнодорожному полотну, я вдруг обрела внутреннюю ясность. Улица была обрамлена высокими сугробами, которые, как это бывает ранней весной, были покрыты ледяной корочкой из чистого хрусталя (когда я была маленькая, я варежкой вырезала из него фигурки и не могла поверить что эта царственная красота у меня в руках). Весенний свет был полуприглушен облаками, заснеженные деревья были необыкновенно высокими и глубина теней, лежащих на мокром весеннем снегу, рождала у меня какое-то узнавание, которое я назвала бы потусторонним, если б не знала уже, что испытаю это еще не один раз. И вот, в одно мгновение я начала видеть все в другом свете — образовалась как будто бы иная связь между частями бытия.
Между тем я следовала заданным маршрутом, приехав на автобусе в совхоз, где издерганная страхом и административными заботами пожилая женщина показала мне аппарат, приобретенный по чьему-то указанию. О назначении этого аппарата она даже не догадывалась. Аппарат стоял в страшноватом зацементированном помещении, но я смотрела на это с какой-то другой планеты и вся несуразность ситуации проскальзывала мимо меня. Затем мы оказались в огромной совхозной столовой.
Эта столовая была освещена тем особенным, весенним светом, с которого и начался этот день и который никак не кончался во мне. Мы сели напротив огромного зеленого панно во всю стену, изображавшего то ли березовую рощу, то ли дубраву, по которой медленно прогуливались длиннокосые девицы-красавицы в расшитых русских сарафанах. Только вот лица у них были странные – будничные, задерганные, грубые и очень конкретные. Я спросила, отчего у них такие лица. Мне ответили, что художнику позировали цеховые лаборантки.
Будь это другой, обычный день, я бы умерла со смеху или хотя бы удивилась, почему это никому не смешно. Я бы представила, как эти до жути реалистичные портреты в столовой, начинают следить за жизнью реальных лаборанток и исподволь влиять на нее, я бы… Но там, где была я, это никаких особых чувств не вызывало.
Потом я вернулась домой. Я помню, что до конца дня я существовала в смещенном мире, более реальном чем тот, в котором я в действительности жила. Я до сих пор не понимаю, какой из них был более действительным.