Платформа, ярко-розовый закат, красные поезда.
Дома меня никто не ждет. Разве только раскрытое пианино. Внучка задает мне разучивать пьесы, которые играет она сама. А у меня останавливается дыхание от того, как она выглядит, когда их играет.
На Эльбе цветет черемуха. Впасть бы в беспечность Но я здесь потому что мой любимый человек, мой дядя Вовка, доживает последние дни.
Медсестра в больнице — не в силах объяснить мне это по немецки, (на котором я знаю только слово «нихт»), осенила себя крестом.
Примерно полчаса самолет «ехал по кочкам», наткнувшись на непогоду в районе Турции. Многочисленные дети плакали, меня сильно укачивало. Но скоро в окнах появился яркий свет родного берега и под аплодисменты пассажиров самолет Исраэйр наконец приземлился в чистом поле. Примерно полчаса автобус стоял, поджидая, пока многодетные семьи и веселые молодые люди с тюками не выгрузятся из самолета. Была уже ночь. Народ смеялся и не проявлял ни малейших признаков нетерпения. В самолет вошли уборщики с пылесосами и вышли пилоты. И вдруг в автобусе кто то закричал -«ура нашим летчикам». И все захлопали.
Продолжение
Сюрреализм – имя нашей жизни. Как мы умудряемся сохранить интегральное поведение, для меня загадка. Одна знакомая рассказывала мне, как после объявления по радио о взрыве автобуса с сорока погибшими пассажирами, среди которых большая половина была дети, вдруг прозвучала веселая реклама какого-то полезного электроприбора. Она рассказывала, что инстинктивно бросилась на кровать и закрыла голову подушкой.
Продолжение
В пятницу два врача сказали мне- каждый по отдельности — чтоб я не питала надежд. Не в силах прийти из больницы домой, чтобы не увидеть его пустую комнату, я пошла спать к детям. Внук попросил меня дать логическое объяснение, почему я ночую у них, но в общем обрадовался Старшая внучка легла рядом со мной и держала за руку.
Продолжение
«Смотрите вот она, Верона, Закройте рот — влетит ворона» сказал мой муж — к полному восторгу 16-летнего сына, оказавшись рядом с амфитеатром Арена-ди-Верона.
Сыну стукнуло уже 36, а меня не оставляло чувство, что надо бы туда вернуться…
По весне начинаются чартеры: сначала туда — через неделю обратно. В Верону тоже.
И я придумала — пожить в Вероне, поселиться у вокзала. Тогда в пригороде нашего отеля будет Венеция, Падуя, озеро Гарда…
Продолжение26 апреля в 1986 года было странным. Везде еще лежал снег, но было 20 градусов тепла. Она шла по лесу в зимних сапогах и в расстегнутом зимнем пальто.
На опушке леса, сидя на льду маленькой речки, какие-то люди удили рыбу через лунки. В овраге, наоборот, пруд почти растаял и там вовсю квакали и размножались лягушки, плавая друг на друге.
Ее спутник любил разглядывать подснежники и другие синенькие цветочки снизу, лежа на земле. Это не была поза. Не умея понимать людей и общаться с ними, он испытывал необычайную радость в лесу, в поле и в любом месте где был какой-нибудь грязный пруд, в который он немедленно окунался. Она разделяла его любовь к лесу. В детстве запахи и звуки леса действовали на нее так, что ей казалось, что она переходит в такое состояние сознания, откуда видны настоящие миры.
ПродолжениеОдна репатриантка, поднявшаяся в Страну одна с двумя сыновьями, имела хороших, успевающих в школе, немного злых детей, которые представляли собой совершенно противоположные природные явления, несмотря на маленькую разницу в возрасте. Свои проблемы они решали молча: гости их матери бывали изрядно удивлены, когда над их головой вдруг пролетала туфля все увеличивающегося с возрастом размера. Еще была привычка размахивать скамьей из кухонного гарнитура, которая в конце концов развалилась от «усталости».
Продолжение
Когда мне было 16 лет, моя училка литературы была в шоке от моего часового ответа на вопрос «На какие мысли вас натолкнул роман «Преступление и наказание». Скорее всего я впала в «психологизацию», которую так не любят некоторые литературоведы, чемпионы по абсурдным, на мой взляд, но зато «красивым» умозаключениям.
Однако, сюжет, услышанный мной по радио и, по всей вероятности, бывшей для авторов чем-то вроде абсурдистской пьесы и навряд ли рассчитанный на «психологизацию», вызвал у меня множество неуместных мыслей в силу того, что я — это я.
ПродолжениеУ меня вдруг умерла институтская подруга, такая светлая, что я не раз представляла, как я, сидя с ней на ее даче, делаю с ней закрутки, которые я никогда не делала, собираю грибы, которые никогда не собирала, гуляю с ее собаками, которых у меня никогда не было, смотрю на дождик из окна, хожу вокруг покосившегося забора в деревне где я никогда не жила.
Она звала меня к себе, но меня не отпускали с работы, а потом она переехала в Питер, ближе к дочке и брату и больше не ездила на дачу под Череповцом, которую построил ее рано умерший муж.
Она сама меня нашла в социальных сетях через громадное количество лет после того, как мы друг друга потеряли.
Продолжение
В первый четверг февраля 2011 мы оказались в Риме. Ну знаете как это бывает — вдруг становится невмоготу от работы, которая наваливается грубо, непристойно и бессмысленно. Начальник напоследок спросил, что у меня там, в Риме, за дела (хотя я пропускала всего один рабочий день).
В четверг ночью мы поселились в маленькой и очень современной гостинице в районе площади Испании, с пультом управления в спинке большой удобной кровати.
Продолжение
В 1992 году я странным образом посетила город, из которого уехала в Израиль. Тогда уезжали безвозвратно и возможность обнаружить себя опять в городе, оставленном навсегда, была неочевидной. В знаменитой Мхатовской постановке «Синей птицы» есть сцена, как дети посещают дедушку и бабушку а также умерших сестер и братьев в потустороннем мире. Все это происходит за густой марлевой занавесью и поэтому не кажется настоящим. Все, что произошло в этот день, было как две капли воды похоже на эту сцену. К тому же в воздухе стоял белесый дым из- за гигантских летних пожаров на торфяниках, которые никто не тушил.
Продолжение
В поликлинике сирена из моего телефона подняла всеобщую панику. Врачи повыскакивали из кабинетов, больные побежали искать бомбоубежище. Ракета летела на Бээр-Шеву, но чтобы прекратить сирену мне пришлось выключить телефон совсем, крича при этом что тревога есть, но она не наша. Нет телефона, нет информации. Я перестала смотреть, что происходит в Лоде и немного отвлеклась от мыслей о семье забитого вчера насмерть арабской толпой в Акко 37-летнего учителя, отца 4 детей.
Один из корреспондентов 20-го канала, его друг, также живущий в Акко, прервал свой репортаж в ночных новостях со странным звуком, вырывающимся вместо речи.
Облака сиреневых цветов, вид которых усиливает небесный свет и цвет, понесли наши ноги совсем не на автобус, а в Раананский парк, абсолютно пустой. На первой же скамейке я жестоко расправилась с аппликацией, предупреждаюшей об обстрелах, и вышла в другое измерение.
Жизнь это музыка. Угрожающая, тоскливая и прекрасная.
Недавно мне пришлось двинуться в путешествие в соседний город к моему зубному врачу.
Мы не виделись много времени и вышло мне рассказать ему про то, что у меня наконец завелось пианино с замечательным голосом и — о чудо — я, давно забывшая что это такое, опять стала на нем играть и гораздо лучше чем прежде, чем, когда меня лет 50 назад считали местным вундеркиндом.
Продолжение
КАРАНТИН
На улице мокро и радостно. Пахнет дождем и потому болтовня с подругой по телефону такая праздничная. От дождя, запаха, свежего ветра и шевелящейся листвы ликует душа.Так бы и жить каждый день, глядя в сизое небо, радуясь ему.
Какой сегодня день карантина? Какой сегодня вообще день?
Продолжение
Облезлый трамвай, приобретенный городом Одесса в дни моей юности, медленно двигался, дребезжа, по дороге из Аркадии на Привоз. Было пасмурно. Одесса в окне была, в общем-то, жива и здорова и вполне похожа на себя. Мы долго ехали вдоль Ботанического сада,в котором я так никогда и не побывала. Потом начался город. Мне не хотелось, чтобы эта поездка кончалась.
Мне бы вообще хотелось, чтобы жизнь была как эта поездка — протяженная и задумчивая. Пусть и в облезлом трамвае. Но там где я теперь живу, это невозможно вообще.
Если правда, что метафизическое зрение — это пейзаж, то место, где находилась семья моего отца представлялась мне пустыней. Мать сбежала от от него из Сибири, когда мне было пять лет, и мне бы хватило и своих воспоминаний об этом аде, но жизнь превзошла любые фантазии, когда отец начал писать на нас доносы в КГБ, испугавшись, что его не простят за то, что мы собрались в Израиль. Он умер уже давно и муж моей сестры читает по нему кадиш, но я думаю, что он, считавший религиозных евреев пройдохами, от злости переворачивается в гробу.
Крыльцо нашего дома было расчерчено под «классики» ложбинками между цементных плиток. Весной крыльцо оттаивало первым и сердце захватывало от радости, что прямо сейчас можно переобуться в туфельки и начать прыгать. В моей памяти это место всегда освещено солнцем, а наша комната в коммуналке темновата и в ней стоит рояль. Рояль привезен специально для меня. Продолжение
У меня был друг. Возможно самый лучший на свете. Он испарился, исчез, — два года назад. Сначала он умер мучительной смертью, которой теперь не умирают, потом его сожгли, потому что он так хотел. Он просил развеять пепел над морем, на берегу которого он жил, и никогда его не вспоминать.
Я считаю это невыносимо диким сюжетом.
Мы жили в часе езды друг от друга всего полтора года, остальную жизнь нам пришлось провести на разных континентах. После этого мы виделись считанное количество раз.
Однажды в командировке в магазине продавалось только грузинское вино «Изабелла», воздушная кукуруза и больше ничего. Они пили вино почти до утра. Опьянения не было, но она запомнила, что 5 или 6 часов пронеслись, как одно мгновение. Потом они зачем-то оказались в одной постели. Так называемые отношения совершились как будто через стекло, и пасмурным утром у обоих было ощущение какого-то сквозняка.
Абонементы на молодых советских пианистов в Москве в пору моей юности были — что подписка на регулярное посещение публичных чтений газеты «Правда». Ни звука небесного, ни свободы души. Правда все они были хорошо дрессированные. Одна высокопоставленная училка из Центральной МузШколы, мне так и сказала: «Нам нужен правильно выученный текст и техника. А душу мы сами вкладываем.»
Но ведь это, как сказал Ежи Лец о свободе, невозможно симулировать. Продолжение
27 Май, 2019
В длинных пальцах моего детства цветы золотой шар, кукурузные хлопья и сонатина Бетховена. Кукурузные хлопья точно такого же вкуса — на завтрак в гостинице в Монтрё. На фоне захватывающего дух вида на горы и озеро, стоят палатки, в которых продается вездесущий китайский хлам, включая почему-то семисвечники. В Шильонском замке мы сталкиваемся в каждом переходе с семейством индусов, мать семейства одета в сари и у нее красный кружок на лбу. Веселая пожилая тетя, говорящая с мужем по французски, изображает страдающих шильонских узников, забиваясь в ниши, где ее фотографирует муж. Потом эта компания вместе с нами ждет автобуса под дождем. Наверху шумит горная дорога.
Было неторопливое утро и мне позвонила подруга. Она призналась, что приготовилась умирать. Я ей призналась в том же. Мы удивились, что думаем в унисон. Потом она вернулась к работе. А мы решили навестить друзей.
Вагоны поезда были пусты. На пересадке кто-то прекрасно играл Бетховена. Из поезда пришли на остановку, с которой улица выглядела как пустая сцена. Мальчишки промчались на велосипедах и исчезли вдали. Все тихо цвело. Летели облака.
Обстоятельства на этот раз такие — счастливое солнце в высоком небе, небрежно-легкие облака, невероятная для этого сезона прохлада, свободный день, поезд. Продолжение
Потерянность просто витала в воздухе. Бывает что свет подчеркивает кривизну, грязь и уродство и этот день был именно таким. Но самое плохое было — попасть именно эту улицу, где серые облезлые дома, грохот строительства посреди шоссе, запутанные в бесконечных заборах тротуары не давали орентироваться в пространстве. Автобусная остановка была перенесена и я с трудом нашла нужную улицу.
Мир выглядел устрашающим. Будь моя воля, я бы никогда не посещала этот район. Он напоминал политическое устройство нашей страны: нечто — неправдоподобно отставшее от времени и цивилизации. Продолжение
Бывают такие весенние вечера, что воздух свеж и запахи обострены, и все они окрыляют — духи той женщины,что переходит дорогу, цветущее апельсиновое дерево, запахи из дверей открытых магазинов, жареная колбаса из окна соседнего дома. Все плавает в вечернем свете и он тоже как будто превращается в запах.
Когда этот вечер начинается, что-то красное видишь в верхних окнах домов и наконец догадываешься,что это закатное солнце светит мощным последним лучом. Потом все уютнее светятся желтым и оранжевым окна открытых магазинчиков, кафе и парикмахерских, воздух становится темно-синим, знакомое чуть-чуть незнакомым, усталые продавцы и водители автобусов тоже впадают в сомнамбулизм и перестают тебя понимать, то ли в них, то ли в тебе видно инопланетное, поэтому, приняв твою карточку они несколько раз проверяют, как тебя зовут, и наконец таким незнакомцем самому себе входишь в дверь своей квартиры. Продолжение
Он шел по дороге до изнеможения; изнемогал же Вощев скоро, как только его душа вспоминала, что истину она перестала знать.
А. Платонов «Котлован»
Пять лет своей юности я провела в московском «стальном» институте, несколько громадных зданий которого обретались, да и сейчас стоят в устье Ленинского проспекта. Все начиналось утром, на выходе из метро на площадь, лишенную игры света и будто бы нарисованную на картоне. Это был выход в непрестанный скрежет транспортной развязки, в потоки идущих навстречу людей, лица которых всегда были желтые и неживые и повергали меня в ужас — мне казалось, что если я хоть немного выгляну из себя наружу, то сразу же окаменею.
Само пребывание в этом громадном учебном заведении, где проявление индивидуальности было просто неуместным, как если бы какой-нибудь воробушек задумал чирикать возле прокатного стана, было нелегким испытанием. Выстроенный идиотски-иерархически, этот образцово- показательный ВУЗ стальной глыбой лежал на наших душах, и если на всем тогда стоял мертвящий отпечаток эпохи, то это заведение было уже почти неправдоподобным.
Продолжение
Навстречу мне вспорхнул зеленый попугай держа в «руке» цветущую веточку. Усевшись на дерево и продолжая держать ее в лапке, он стал объедать красные цветы, а потом, так же лапкой выбросил ее, не доев. Мне показалось, что он мне подмигнул.
Я шла на работу и обдумывала приснившийся мне сон.
Во сне я была замужем за человеком, лицо которого мне было совершенно незнакомо в реальности, и у нас было двое маленьких детей, мальчик был почему-то чернокожий, но, так как сны всегда прибавляют к картине немного абсурда, кончики волос у него были белые. В начале сна мой муж дерзко (и кажется не без человеческих жертв) похищает одну женщину, воспылав к ней безумной страстью. Женщина эта и вправду особенная, в ней есть какая-то тайна, к тому же она написала книгу, в которой для меня заключён целый мир. Книга потрясает меня своею красотой, самобытностью, неожиданным сюжетом и прочим всяким волшебством. Я понимаю, что перед этой женщиной невозможно устоять, и вижу, как щедро она раздаривает себя, будучи талантливее и умнее всех прочих. Я согласна с моим мужем, но самое главное для меня в этой истории, что причастная к тайне, я могу обсуждать с ним ее книгу!
Я помню что это был белый день. Фоном его было молчание, хотя обычно, если у дня есть свет и если идешь по своим делам, а в небе какой-нибудь грандиозный закат, то идешь как-бы под негромкую музыку, которую тем не менее слышно, даже когда, скажем, грохочет транспортная развязка.
Но этот день был белый, как лист бумаги и какой то абсолютно безмолвный. Было воскресенье, на улице лежал снег, свет проходил через побеленное больничное окно и, поднявшись в первый раз после того, как сегодня утром я родила сына, я увидела свое лицо в зеркале душевой. Эта женщина была мне незнакома. Она была абсолютно отрешенной и совершенно спокойной, и при этом очень молодой и красивой, а я такой никогда не была.
Автобус встал. Прямо из открытой в темноту двери меня смыло волной весеннего запаха.
Эта волна понесла по улицам, которые за последние пару дней превратились в совершенно незнакомый длинный сад, протягивающий ко мне цветущие ветви.
В клубе, куда я пришла за внучкой, стоял мягкий белый диван, и, сев на него, я увидела маленькую кухню с закипающим чайником. Окно было открыто и занавеска покачивалась, впуская с улицы темноту и свежий весенний воздух.
Из библиотеки слышались голоса детей, почему-то не нарушавшие тишину. На другом таком же диване сидела молодая мама и тоже ждала, когда у ребенка кончатся занятия.
Потом человек в мотоциклетном шлеме открыл ключом дверь и вошел в свой кабинет. Опять воцарилась тишина.
Эта тишина и запах цветущих деревьев, качание занавески и детские голоса околдовывали прямо как захватывающий спектакль — я чувствовала, что могу сидеть здесь вечно.
В кабинет вошел парень с проводами и человек в шлеме начал упражняться в произнесении русских матерных слов с сильным акцентом. Парень послушал и безмятежно вышел из кабинета…
И вдруг такой же волной нахлынуло чувство, что пришло возвращение…
В тени большого дома мужской телеголос говорил по-русски про «травмы несовместимые с жизнью». Голос попадал в краешек синего неба. Так начинался новый день в стране под названием «Хорошая погода», когда можно сесть на любой автобус и сойти на остановке, которая приглянется из окна. А дальше — как пойдет.
На автостанции чистенькая и опрятная бомжиха звонким голосом беседовала с водителем о шансах какой-то партии в назревающих выборах. Обычно она читала газету, сидя на скамейке или покачивалась, стоя рядом с ней, иногда пила кофе, который приносили ей собеседники. На ее скамейке скапливались горы газет, и кто-то периодически их выбрасывал. Я слышала ее грамотную речь и удивлялась здравому мышлению.
Водитель вежливо попрощался и завел автобус. «У нее муж — итальянский дизайнер, — сказал водителю толстый человек, занимающий два сидения, — и ей 54 года». «Она выглядит сохранной» — сказал водитель. «54 — еще не старость» — сказал толстяк.
Я купила сникерc и приготовила чай.
За окном поезда мелькала жёлтая осень и дождь хлестал по окнам, оставляя острые горизонтальные следы. Настроение у меня было, мягко говоря, ужасное.
Несколько предыдущих дней подключили меня к миру, от которого я отвыкла, и душа требовала утешения. К сожалению, этот мир был мне понятен и, мне кажется, начисто лишен смысла. Утешения не от кого было ждать. Продолжение
«А Крус, сражаясь в потемках (это его тело сражалось в потемках), начал прозревать. И понял, что одна судьба ничем не лучше другой, но каждый человек должен почитать то, что несет в себе. И что нашивки и форма только мешают и путают. Он понял, что его исконная участь — участь волка, а не собаки из своры; и еще понял, что тот, другой, — это он сам.»
Хорхе Луис Борхес. БИОГРАФИЯ ТАДЕО ИСИДОРО КРУСА
Эти две девочки неправдоподобно красивы. К тому же у них золотые кудрявые волосы.
Когда они бегают по комнатам, я вроде как слежу за полетом бабочек, причем их не две, а сразу целая несимметричная стая разных по величине, носящихся в солнечном свете нежными тенями среди полупрозрачной травы.
Продолжение
27 Декабрь, 2016
В выходной, робко проснувшись к жизни, пробиваясь к ней, например, через запах свежих булочек в исполненном мутной суеты автобусе, мы прибываем к поезду.
Нам предстоят две пересадки, но ведь давно известно, что самое главное в нашей жизни случается в перерывах всего. Очереди, пробки, ожидания поездов и самолетов для нас — родная стихия.
Поезд едет через мою страну. Сначала его сопровождают не очень грозные облака, но ближе к северу небо чернеет. Мы едем вдоль моря, оно штормит и бьется прямо в мою диафрагму. На пересадке в Хайфе дождь и ветер врываются во все мое существо. Я волнуюсь. Тогда, почти тридцать лет назад мы были сентиментальны. Галилейские горы в вечной дымке были для нас не местом жизни, но сбывшейся мечтой, которая казалась недосягаемой — несмотря на то, что мы тут жили. Смотреть на них из окна поезда мне еще не приходилось.
Ехать на автобусе, жить — просто на земном шаре, без контекста, без смысла. Это берег моря. Ну и что что Средиземного. Выйти на дощатый облезлый балкон, куда дышит немытым холодильником черный ход супермаркета. Взглянуть с него невзначай на ликующее море между яхтами. Даже не ахнуть. Это просто рутина для таких как мы. Это — всего один автобус и ты здесь. Потом сидеть на берегу в полном счастье и быть застуканной пожилым дядькой присевшим рядом переодеться. Извини, что помешал, скажет он. Нет, что вы, — скажешь ты. И он посмотрит — мол не ври — конечно помешал. Смотреть как зависают неподвижно паруса. Потом разглядывать свою разглаженную и расправленную жизнь на уходящих вниз блестящих плитках мостовой. И еще разгладить ее по этим плиткам. И увидеть что это хорошо. Любоваться многоэтажками, раскрытыми в свет, вбирающими море. Потом вдруг заметить знакомый с детства сад, перенесенный сюда из подмосковного детства точно так же стоящим солнцем. И еще сонм поворотов и улочек оттуда же, оставленных на «сладкое», на будущее, на следующий раз. Тогда я сойду у статуи человека, на шее которого сидит ребенок — он с обеих сторон со спины. Следующая остановка — рай и для этого даже не надо умирать. Я приеду после дождичка в четверг. Я не шучу — в четверг наконец обещали дождь.
человек который умер вчера
знал
что очень скоро умрет
что он ничего не значит
что его не любит жена
что он никогда не жил
по доброте душевной
он не вымолил себе дом
в районе плодящем всякую бедность
и умер уже
так и не посетив
свою собственную жизнь
что толку в том
что все его любили
Ты спряталась от меня на качелях.
«А правда ты меня не заметила ?»-
сказала она, летая —
«Вот я улечу с птицами
на небо
к Богу
и ты меня не найдешь!»
Конечно нет,
девочка,
ты не спрячешься от меня.
Именно там я тебя и нашла
Я сказала мужу:
«Они сделают это»
«Не может быть» — ответил он
Что и говорить
Многим
Это казалось невозможным
У существования есть глубина и ритм, как у музыки. Когда этот ритм разбивается множеством мелочных забот, существование теряет глубину.
Думать об этой музыке можно только в тишине. Если кто-то рядом громко грызет семечки, раскладывая каждую мысль по полкам, существование садится на мель и должно пройти большое время, прежде чем можно плыть дальше…
Я ощущаю глубину существования тогда, когда чудо взаимопонимания и совместного жизнетворения становится чем-то обычным.
Существование на нормальной глубине — это когда можно плыть, нет ничего невозможного, намерение сразу превращается в действие, нету вязкости, вызывающей боль, а потом и болезни. Плывущий в быстром потоке, как форель — всегда свеженький как огурчик.
Вообще-то существование рядом с теми, для которых между намерением и действием лежит пропасть, практически невозможно. Вязкость жизни — невозможность осуществления простейших вещей — как тяжелая картонная одежда делает существование мучительным.
Оторваться от предыдущей жизни очень просто.
В хорошую погоду веревочка становится тонкой — стоит пошевелиться и можешь взлететь, забыв кто ты есть.
На небе расположилось большое белое перо, внизу две рыбки — сероватая и белая. Автобус уносит в новехонький мир.
Прислонившись к стеклу, ты дремлешь и видишь во сне оранжевые и зеленые кроны. Дорога в трудное место легка.
Новенький, ты отцепился от пульсирующих связей со слишком постижимым и вот — открыт непостижимому впредь…
Если упереться — то ничего больше в жизни делать не требуется.
Это — грандиозный патент.
Не надо задумываться, куда приведёт это упорство.
Пусть хоть в смерть (даже лучше).
Лишь бы упрямо и бессмысленно держаться за какое-то убеждение.
Тогда ты обретаешь все. Тогда — конец унынию, депрессии, сомнению и тревоге.
Это Великая Анорексия.
У неё бесчисленное количество форм.
опять дневной полет
когда здесь дует ветер
и все в ответ мерцает
и улицы полны волшебных поворотов
вот свалка ржавчины средь новенькой травы
и вот лесок из эвкалиптов на пригорке
он отраженье леса-сказки,
в котором я взросла,
того, который стал моим небесным домом
вот царская дорога, ведущая к воде
под аркой ты один, но нету пестрых толп и челяди
как славно! свобода здесь живет —
ты никому не нужен ни завтра ни теперь
зато мне нужно все — и цвет морской волны
на плитке, на перилах и на струях
фонтана посреди
и черненький баклан в обтянутом костюме
и двойки лебедей, поставленные мне
за этот вот прогул
которому теперь конца уже не будет
не будет никогда, клянусь тебе, погода!
Уже забравшись под одеяло
Ты вскакиваешь как птичка
Чтобы спросить себя
Что делали принцессы
Когда ещё никто не умирал
Находясь в центре жизни
В её середине
(Твои пять лет и есть середина)
Ты знаешь весь смысл
который
Потом найдешь только тогда
Когда все утихнет моя девочка
22 Июнь, 2015
Там на озере Бохинь
Лесная тропинка
Запахла новой травой
Горные речки тихо поют
Стекая в синюю глубь
Горы светлеют
Меняя озера цвет
Там на озере Бохинь
Звенят бубенцы
На шеях грустных коров
В кофейне на берегу
Слышен форели плеск
Там на тропе заросшей
Шуршали мои шаги
Остались мои шаги
Не смолкнут мои шаги…
Вот я иду такая бабушка и в сумке у меня книжка: “Александрийский квартет”.
Сейчас я нажму синюю кнопку на калитке садика и дверь откроется.
Мои четыре года сидят на стульчике по-турецки с радостным и отсутствующим видом. Увидев меня, моя девочка встает и, танцуя, продвигает стульчик на место. Мы идём задом наперед за ее сестрой.
«Ты опять забыла на каком это этаже?» — с надеждой спрашивает она.
«Конечно» — вру я — «Бабушки всегда все забывают».
«На третьем!» — с гордостью кричит она – «Только мамы и папы все помнят!»
Потом мы не можем войти в подъезд, потому что не знаем код.
«Позвони папе» — кричит она — «Папа и мама знают все!»
Я звоню папе, который тоже не знает. В конце концов, нам изнутри открывает какой-то мужчина.
Мои шесть лет встречают нас с энтузиазмом. У неё большие планы: сначала мороженое, потом магазин с наклейками. Но магазин далеко, а ранец тяжёлый.
На детской площадке вьюга из жёлтых цветов акаций. Мои ненаглядные сидят с мороженым на маленькой карусели.
Ранцы – большой и маленький стоят у моей скамейки.
Птица с желтым клювом отрывает веточку и летит к невидимому гнезду. Ветер закручивает жёлтые спирали из падающих цветков.
Живя на свете каждый день
Ты видишь только
Часть картины,
Совсем не прямо,
Только в зеркалах,
Не в зеркалах самих,
А в их осколках,
Ещё и под углом угла.
К тому же зеркала цветные:
Не разобрать,
Где сон,
Где мысль,
Где явь,
Где ветер встречный слов чужих,
Где сам себя ты видишь в отражении
Продолжение
Не такая уж доблесть
Замечать
Убожество мысли
Ловить на слове
Призывать к порядку
Принимать как должное
Сетовать, что чья-то жизнь
Желеобразна
Бессмысленна
Движется вспять
(Хоть это и правда) Продолжение
Жаркий день, шум голосов, шум волн, жара и ветер. Блеск воды, дыхание дня и моря, вода прозрачная под ней песок. Меня гипнотизирует небо. Если зайти чуть глубже, виден водопад, падающий в море.
Скоро мы придем в номер, примем душ и ляжем спать. А через полчаса проснемся и пойдем в город и будем пить турецкий чай и удивляться на то, как в лучах заката светится старый порт.
Красота как внезапная прекрасная музыка — она заставляет замереть и удивиться, как остальные ее не слышат. Слышат-слышат, только относятся без почтения.
Вот мы фотографируемся у баржи, которая вся в оранжевом свете. Потом возвращаемся, и еще успеваем взлететь в умирающем, драгоценном, блестящем закате над морем, чтоб уже не вернуться.
Девочка в белой шубке ведет меня за собой к своим друзьям. За поворотом я вижу открываюшийся прекрасный вид на долину и горы. Туда ведет полуразрушенный мост. Под этим мостом собрались ее друзья. Я испытываю всегдашнее беспокойство, которое у меня бывает, когда я должна присматривать за детьми. Эти беспокойство связано с тем, что мои внешние впечатления не дают мне сосредоточиться на действиях ребенка и я могу не заметить какую-то грозящую ему опасность, ибо я знаю, что у меня нет множества параллельных вниманий.
Девочка в белой шубке играет с командой довольно шумных мальчишек, а вокруг — невиданная красота. Эта красота непрерывно входит в меня.
Вдруг приходит отец девочки с еще одним ребенком и ведет нас всех в новое место, расположенное за оградой. Продолжение
Что-то случилось? — спросила я
Да — ответил он.
И все. Автобус тронулся
Радио транслировало
Подневольное пенье
Как будто монахини или
Северокорейский хор
Замечая глазом
Грандиозную красоту этих вечерних часов
Записываю строки бессилия
И беспомощности
В свою жизнь…
С тех пор как я на свободе
Я распространяюсь по земле как облако или туман
Стремительным потоком.
Эти пространства
Уже были предвидены мною в детстве
В хрустальной корке ранней весны
В тишине жаркого полдня
В ярости заката за кухонной занавеской
Поэтому каждый раз я бегу стремглав
В ожидании неминуемого узнавания
И вздыхаю с облегчением:
Oни совсем такие —
Ничуть не менее прекрасны, а даже более…
Что есть светлое будущее?
Это всего лишь
Предвкушение того,
Что я испытаю тогда …
Огромная круглая площадь а над нею чёрные облака.
Вдали светят витрины и видно неслышное движение множества тёмных фигур.
Проходит знаменитый артист с зонтиком. Он притворяется неживым, чтоб его не узнали. Под ухом за изгородью громко возятся собаки, их престранные хозяева застыли, сидя на чем попало.
Моя маленькая улыбчивая девочка в который раз преодолевает маленькую травяную горку.
Оранжевое солнце вдруг вспыхивает по всему периметру в последних этажах.
Легко чувствовать свободу в мире, где нет свободы.
Свобода в несвободе эротична, можно спрятаться от всех в интимный мир, где у тебя есть секрет: некая избушка на опушке, в которой тебя встречают иные глаза, понимающие тоже самое. Вокруг пасмурно и темно, а в избушке — настольная лампа и крепкий чай и черный хлеб с яблочным повидлом, избушка стоит недалеко от гигантского оврага, на дне которого течет речка. Я появляюсь там после работы не каждый день, но там меня всегда ждут.
Когда долго идешь по дороге, возникает ритм. Ритм шагов. Сиртаки. Сиртаки завораживает, приводит в порядок. Сиртаки на берегу синего моря. Люди, забывшие кто они, медленно двигаются в такт музыке. Море мирно плещет у ног. Небеса светлы, все движется к закату, к просветлению перед угасанием. Небеса светлы, ничто не нарушает покоя. Мерно плещутся волны, но их не слышно — только мерная музыка. Потом темнеет, но и тогда мерно плещет море. У моря темно, можно тихо двигаться на дачу, там бабушка уже приготовила чай и творог с вареньем, но главное — она сидит там сама и лампочка горит над столом и вокруг нее как бешеные мечутся мотыльки, она меня ждет, то есть она ждет всех нас, вернувшихся с моря, и Вовку и Муню и Марика, и девочку Иру. Мы возвращаемся через темноту аллейки и не боимся собак. Ночью в траве сидят насекомые и немножко боязно ходить в густой траве, но там у кухни стоит стол, над ним лампа и у лампы в раскладном кресле сидит бабушка. И в этом весь смысл.