Эти часы, по-видимому изготовленные из литого чугуна, появились у нас дома после смерти дедушки. Они стояли на дедушкином же серванте и поскольку долго не останавливались – заводить их надо было раз в неделю — мы всегда смотрели на них.. Хозяйка Медной Горы из мрачноватой сказки Бажова, показывающая мастеру Даниле каменный цветок, с длинной предлинной косой (как у Рапунцель –сказала внучка) и светящийся фосфорный цифеблат впечатляли меня, а коса Хозяйки Медной Горы была предметом зависти.Часы приехали с нами в Израиль и я держу эту смешную вещь в шкафу с игрушками. И вот теперь из-за школьного задания они вынырнули на свет божий.

Когда мне было пять лет у меня началась хорошая жизнь.

Хорошая она была потому в ней не было отца, но зато была бабушка. От этого наша мама была счастливая. Еще мама она была счастливая потому, что ее врачебные таланты в новом месте были в цене и дедушка-профессор, узнав что мы сбежали от папаши присылал много денег, так что мать привозила из Москвы со своих конференций «Красную шапочку», апельсины и паюсную икру.

Мы жили в городе, который окружал дремучий топкий торфяной лес. В нем водились волки. Внутри города было несколько волшебных озер, до середины поросших тростником, и два парка – детский и взрослый.

У моей мамы — районного невропатолога, был верный паж. Звали его дядя Коля. Он был рабочий коксогазового завода (приставкой к которому был наш подмосковный городок). У дяди Коли началось заболевание, которое врачи хотели спихнуть на алкогольный психоз, ибо непьющих среди рабочих не водилось. Но моя мама, будучи хорошим диагностом, как-то сумела доказать, что его пугающие симтомы вызваны отравлением каким-то веществом, с которым он имел дело на работе. Короче — его стали лечить как положено и дали, кажется, инвалидность.

У меня скоро — 33 года с момента приземления в аэропорту Лод. Это тот самый милый аэропорт, в котором встречающие стояли за решетчатыми воротами и махали букетами цветов.

Сравнительно еще недавно один наш знакомый, тогда будущий новый репатриант, для которого слово «патриотизм» обросло всякой чешуей вперемешку с колючей проволокой, был потрясен тем энтузиазмом, с которым я, немолодая уже тетка, реагировала на пролет над морем израильских истребителей в День Независимости Израиля. Я открыла ему, что когда они пролетают надо мной, я мысленно показываю неприличное движение всему миру, мечтающему, чтобы нас, евреев, наконец-то не стало. Его, кстати, (помимо путинского режима), это даже вдохновило на репатриацию — в страну незамутнённой любви, где граждане еще могут испытывать такие чувства.

Когда я пишу про раскладушку под акациями, осеняющими тенью весь наш дачный участок, мой дядя Вовка говорит: «Это ты пишешь обо мне».

Когда я пишу о бабушке, которая ждет нас вечером с моря под лампой, вокруг которой как бешеные мечутся мотыльки, это, конечно, тоже о тебе, Вовка.

Мой дом — это птичка на ветке. Если подойдёт чужой — вспорхнет и улетит. Поэтому мне трудно найти помощника по хозяйству.

Моему дому сродни дети, шоколадки на столе, открытое окно. Коричневое пианино совсем не зубасто, горы бумаг прячутся в комоде, а комод — в предбаннике, буквально — напротив ванной.

Мой дом не прыгает выше моей головы. Я могу вести его с собой на верёвочке, как ребенок игрушечную лошадку. О пыли заботится робот-пылесос, которого внучки считают бабушкиным домашним животным. Три машинки: посудомоечная стиральная и сушильная вечно тихо жужжат.

Все люди любили мою бабушку. Они помнили ее через много лет после того, как она умерла. Она была каким-то феноменальным источником света, тепла, и простой человеческой нравственности. И еще — мир вокруг нее всегда был красивый. Даже еда,которую она готовила, содержала все эти ингридиенты.
Люди ходили к ней советоваться. Или просто даже рядом посидеть.
Поэтому в ее жизни случались чудеса. Например ее устроили на работу — чисто из любви — во времена «дела врачей».
Силы зла, пока она жила, не смели себя проявить.

Продолжение

Вот в таком составе с 90 доллларов в кармане, с кастрюлями и даже с веником мы  приземлилась в аэропорту Бен-Гурион 30 лет назад.

С тех пор, когда, впечатленная Зеевом Жаботинским, я заодно узнала, что есть страна, в которой я ни в чем ни виновата заранее, я не представляла своего будущего в России, и борьба за выезд (а таковая имела место)  была равна для меня борьбе за жизнь.
Утром следующего дня, проснувшись в гостинице трущобного района на хайфском Адаре, и выйдя на улицу, я впала в эйфорию: страна, на языке которой я не могу сказать ни одного слова, меня понимает, тут, кажется, живет свобода. Продолжение

Даже если б я была ажурно-железной, я была бы рада, чтобы кто-то захотел быть стеклянной мною. Если б этот кто-то согласился быть стеклянной мною, его можно было бы невзначай разбить, при том что я бы оставалась металлической хоть и ажурной. И те, кто разбили, думали бы, что разбили меня и ушли бы спокойные домой. А мне бы достался весь их осенний свет и незаметное их глазу существование, к которому у них не было бы даже взгляда, не то что присутствия.

И вот тогда я бы поселилась в новой свежеотделанной квартире номер 21 на Сибирской 33. И жизнь потекла бы сначала. Холодная зима, горячие батареи, кисель из клюквы, свежая картошка в дворовом овощехранилище и никого из них. Вообще. На первом этаже Нана Закшевер, которая вместо мужа живёт с моей матерью, распаренной в душе. По утрам я их обеих вожу в детский сад, где им преподают английский. И они все время описывают штаны, потому что они не знают, что они девочки и пробуют писать как мальчики.

А я, взяв за лохматую лапу продавца книг, состоящего из одних бровей, гуляю по неизвестной улице и забываю их в детском саду на семь дней. В это время им снится много страшных снов, в одном из них они обе — семеро козлят, и к ним в стеклянный павильон стучится серый волк.

На выходные они водворяются на свой первый этаж, и туда вползают серые рассудительные дети и их растворимый в сером воздухе отец — их родственник. Таким образом они развлекаются в субботу и воскресение.

Продолжение

Главное — настроить правильно свой бинокль: когда и яркость и контраст достигнуты, внутри возникает чувство благодарности за жизнь. В последний свободный день Песаха на море был шторм. Большие семьи — отцы в шляпах и штраймл, женщины в вуалетках поверх париков, целые семьи, говорящие на идиш, столпились в ожиданиии прогулочного кораблика под порывистым ветром герцлийской набережной. О эти глаза мальчиков с развевающими длинными пейсами, в которых — море, ветер, закат! О эти маленькие красотки, полные радости, позирующие мамам на фоне яхт! Холодный ветер, холодные краски заходящего солнца, корабли, прокладывающие свой путь внутри бассейна Герцлийской Марины — ведь море сильно штормит….

Отправляясь в дальнюю дорогу, я обычно думаю о приюте на новом месте. Бездомность делает меня уязвимой. Перед любым путешествием мне нужно представлять, как будет устроено мое бытие там, где от того, куда я себя поместила, зависит буквально всё.

Продолжение