Мне бы только света
Лучше закатного
Шары мошкары в оранжевом свете
Скамейка и желтый куст
В последнее время
Он не спускает с меня глаз
Он садится на скамейку так
Чтобы была видна дверь магазина
И пристально смотрит в эту дверь
Чтобы не пропустить
Когда я выйду
Продолжение
Платформа, ярко-розовый закат, красные поезда.
Дома меня никто не ждет. Разве только раскрытое пианино. Внучка задает мне разучивать пьесы, которые играет она сама. А у меня останавливается дыхание от того, как она выглядит, когда их играет.
На Эльбе цветет черемуха. Впасть бы в беспечность Но я здесь потому что мой любимый человек, мой дядя Вовка, доживает последние дни.
Медсестра в больнице — не в силах объяснить мне это по немецки, (на котором я знаю только слово «нихт»), осенила себя крестом.
Примерно полчаса самолет «ехал по кочкам», наткнувшись на непогоду в районе Турции. Многочисленные дети плакали, меня сильно укачивало. Но скоро в окнах появился яркий свет родного берега и под аплодисменты пассажиров самолет Исраэйр наконец приземлился в чистом поле. Примерно полчаса автобус стоял, поджидая, пока многодетные семьи и веселые молодые люди с тюками не выгрузятся из самолета. Была уже ночь. Народ смеялся и не проявлял ни малейших признаков нетерпения. В самолет вошли уборщики с пылесосами и вышли пилоты. И вдруг в автобусе кто то закричал -«ура нашим летчикам». И все захлопали.
Продолжение
Сюрреализм – имя нашей жизни. Как мы умудряемся сохранить интегральное поведение, для меня загадка. Одна знакомая рассказывала мне, как после объявления по радио о взрыве автобуса с сорока погибшими пассажирами, среди которых большая половина была дети, вдруг прозвучала веселая реклама какого-то полезного электроприбора. Она рассказывала, что инстинктивно бросилась на кровать и закрыла голову подушкой.
Продолжение
В пятницу два врача сказали мне- каждый по отдельности — чтоб я не питала надежд. Не в силах прийти из больницы домой, чтобы не увидеть его пустую комнату, я пошла спать к детям. Внук попросил меня дать логическое объяснение, почему я ночую у них, но в общем обрадовался Старшая внучка легла рядом со мной и держала за руку.
Продолжение
Эти часы, по-видимому изготовленные из литого чугуна, появились у нас дома после смерти дедушки. Они стояли на дедушкином же серванте и поскольку долго не останавливались – заводить их надо было раз в неделю — мы всегда смотрели на них.. Хозяйка Медной Горы из мрачноватой сказки Бажова, показывающая мастеру Даниле каменный цветок, с длинной предлинной косой (как у Рапунцель –сказала внучка) и светящийся фосфорный цифеблат впечатляли меня, а коса Хозяйки Медной Горы была предметом зависти.Часы приехали с нами в Израиль и я держу эту смешную вещь в шкафу с игрушками. И вот теперь из-за школьного задания они вынырнули на свет божий.
Продолжение
Когда мне было пять лет у меня началась хорошая жизнь.
Хорошая она была потому в ней не было отца, но зато была бабушка. От этого наша мама была счастливая. Еще мама она была счастливая потому, что ее врачебные таланты в новом месте были в цене и дедушка-профессор, узнав что мы сбежали от папаши присылал много денег, так что мать привозила из Москвы со своих конференций «Красную шапочку», апельсины и паюсную икру.
Мы жили в городе, который окружал дремучий топкий торфяной лес. В нем водились волки. Внутри города было несколько волшебных озер, до середины поросших тростником, и два парка – детский и взрослый.
ПродолжениеРека текла под мост как клякса
Оранжевый советский дом в венце из лозунгов
у самого порога восточных падающих сосен
пытался слиться с естеством
Продолжение
«Смотрите вот она, Верона, Закройте рот — влетит ворона» сказал мой муж — к полному восторгу 16-летнего сына, оказавшись рядом с амфитеатром Арена-ди-Верона.
Сыну стукнуло уже 36, а меня не оставляло чувство, что надо бы туда вернуться…
По весне начинаются чартеры: сначала туда — через неделю обратно. В Верону тоже.
И я придумала — пожить в Вероне, поселиться у вокзала. Тогда в пригороде нашего отеля будет Венеция, Падуя, озеро Гарда…
Продолжение26 апреля в 1986 года было странным. Везде еще лежал снег, но было 20 градусов тепла. Она шла по лесу в зимних сапогах и в расстегнутом зимнем пальто.
На опушке леса, сидя на льду маленькой речки, какие-то люди удили рыбу через лунки. В овраге, наоборот, пруд почти растаял и там вовсю квакали и размножались лягушки, плавая друг на друге.
Ее спутник любил разглядывать подснежники и другие синенькие цветочки снизу, лежа на земле. Это не была поза. Не умея понимать людей и общаться с ними, он испытывал необычайную радость в лесу, в поле и в любом месте где был какой-нибудь грязный пруд, в который он немедленно окунался. Она разделяла его любовь к лесу. В детстве запахи и звуки леса действовали на нее так, что ей казалось, что она переходит в такое состояние сознания, откуда видны настоящие миры.
ПродолжениеОдна репатриантка, поднявшаяся в Страну одна с двумя сыновьями, имела хороших, успевающих в школе, немного злых детей, которые представляли собой совершенно противоположные природные явления, несмотря на маленькую разницу в возрасте. Свои проблемы они решали молча: гости их матери бывали изрядно удивлены, когда над их головой вдруг пролетала туфля все увеличивающегося с возрастом размера. Еще была привычка размахивать скамьей из кухонного гарнитура, которая в конце концов развалилась от «усталости».
Продолжение
Когда мне было 16 лет, моя училка литературы была в шоке от моего часового ответа на вопрос «На какие мысли вас натолкнул роман «Преступление и наказание». Скорее всего я впала в «психологизацию», которую так не любят некоторые литературоведы, чемпионы по абсурдным, на мой взляд, но зато «красивым» умозаключениям.
Однако, сюжет, услышанный мной по радио и, по всей вероятности, бывшей для авторов чем-то вроде абсурдистской пьесы и навряд ли рассчитанный на «психологизацию», вызвал у меня множество неуместных мыслей в силу того, что я — это я.
ПродолжениеУ меня вдруг умерла институтская подруга, такая светлая, что я не раз представляла, как я, сидя с ней на ее даче, делаю с ней закрутки, которые я никогда не делала, собираю грибы, которые никогда не собирала, гуляю с ее собаками, которых у меня никогда не было, смотрю на дождик из окна, хожу вокруг покосившегося забора в деревне где я никогда не жила.
Она звала меня к себе, но меня не отпускали с работы, а потом она переехала в Питер, ближе к дочке и брату и больше не ездила на дачу под Череповцом, которую построил ее рано умерший муж.
Она сама меня нашла в социальных сетях через громадное количество лет после того, как мы друг друга потеряли.
Продолжение
В первый четверг февраля 2011 мы оказались в Риме. Ну знаете как это бывает — вдруг становится невмоготу от работы, которая наваливается грубо, непристойно и бессмысленно. Начальник напоследок спросил, что у меня там, в Риме, за дела (хотя я пропускала всего один рабочий день).
В четверг ночью мы поселились в маленькой и очень современной гостинице в районе площади Испании, с пультом управления в спинке большой удобной кровати.
ПродолжениеМне снилось что я посадила свою семью в автобус, чтобы ехать а Иерушалайм. Был дождь. За окном появился не Иерушалайм, а тот город который мне снится всегда.
Я не могла решить, на какой остановке сойти, чтобы вернее вовлечь семью в мою очарованность этим городом. Но дождь усилился.
Просто чтоб спрятаться от него, мы пересели на какой то поезд. Дождь укачал меня и я заснула (во сне). Меня разбудила внучка. И тут я стала беспокоиться, что я не знаю куда этот поезд едет. Он ехал уже долго. У нас а стране нету таких расстояний.
И ещё я подумала что мы сели без билетов. Но странно — все это никого не интересовало. Все устроились смотреть в окна. А за окнами творился рай. Ибо поезд ехал над громадным водоемом где садились лёгкие самолёты и воздух был светло-голубой и прозрачный и почти-что хрустел
Какие то люди устраивали под водой песни под гитару. Вдруг появился мой старший, сын который стал вспоминать, где он слышал эти песни.
И я успокоилась, как человек который случайно вывел свою семью на правильную дорогу.
У моей мамы — районного невропатолога, был верный паж. Звали его дядя Коля. Он был рабочий коксогазового завода (приставкой к которому был наш подмосковный городок). У дяди Коли началось заболевание, которое врачи хотели спихнуть на алкогольный психоз, ибо непьющих среди рабочих не водилось. Но моя мама, будучи хорошим диагностом, как-то сумела доказать, что его пугающие симтомы вызваны отравлением каким-то веществом, с которым он имел дело на работе. Короче — его стали лечить как положено и дали, кажется, инвалидность.
Продолжение
У меня скоро — 33 года с момента приземления в аэропорту Лод. Это тот самый милый аэропорт, в котором встречающие стояли за решетчатыми воротами и махали букетами цветов.
Сравнительно еще недавно один наш знакомый, тогда будущий новый репатриант, для которого слово «патриотизм» обросло всякой чешуей вперемешку с колючей проволокой, был потрясен тем энтузиазмом, с которым я, немолодая уже тетка, реагировала на пролет над морем израильских истребителей в День Независимости Израиля. Я открыла ему, что когда они пролетают надо мной, я мысленно показываю неприличное движение всему миру, мечтающему, чтобы нас, евреев, наконец-то не стало. Его, кстати, (помимо путинского режима), это даже вдохновило на репатриацию — в страну незамутнённой любви, где граждане еще могут испытывать такие чувства.
Продолжение
В документальном жанре есть много поэзии. И Израиля.
Почему Израиля?
Потому что Израиль есть во всем. А вы как думали?
Вот недавно я посетила Одессу, в связи в чем мои знакомые, да и я вспомнили свои прогулки на корабле «Адмирал Нахимов».
Продолжение
Когда я пишу про раскладушку под акациями, осеняющими тенью весь наш дачный участок, мой дядя Вовка говорит: «Это ты пишешь обо мне».
Когда я пишу о бабушке, которая ждет нас вечером с моря под лампой, вокруг которой как бешеные мечутся мотыльки, это, конечно, тоже о тебе, Вовка.
Продолжение
В 1992 году я странным образом посетила город, из которого уехала в Израиль. Тогда уезжали безвозвратно и возможность обнаружить себя опять в городе, оставленном навсегда, была неочевидной. В знаменитой Мхатовской постановке «Синей птицы» есть сцена, как дети посещают дедушку и бабушку а также умерших сестер и братьев в потустороннем мире. Все это происходит за густой марлевой занавесью и поэтому не кажется настоящим. Все, что произошло в этот день, было как две капли воды похоже на эту сцену. К тому же в воздухе стоял белесый дым из- за гигантских летних пожаров на торфяниках, которые никто не тушил.
Продолжение
В поликлинике сирена из моего телефона подняла всеобщую панику. Врачи повыскакивали из кабинетов, больные побежали искать бомбоубежище. Ракета летела на Бээр-Шеву, но чтобы прекратить сирену мне пришлось выключить телефон совсем, крича при этом что тревога есть, но она не наша. Нет телефона, нет информации. Я перестала смотреть, что происходит в Лоде и немного отвлеклась от мыслей о семье забитого вчера насмерть арабской толпой в Акко 37-летнего учителя, отца 4 детей.
Один из корреспондентов 20-го канала, его друг, также живущий в Акко, прервал свой репортаж в ночных новостях со странным звуком, вырывающимся вместо речи.
Облака сиреневых цветов, вид которых усиливает небесный свет и цвет, понесли наши ноги совсем не на автобус, а в Раананский парк, абсолютно пустой. На первой же скамейке я жестоко расправилась с аппликацией, предупреждаюшей об обстрелах, и вышла в другое измерение.
Жизнь это музыка. Угрожающая, тоскливая и прекрасная.
Мой дом — это птичка на ветке. Если подойдёт чужой — вспорхнет и улетит. Поэтому мне трудно найти помощника по хозяйству.
Моему дому сродни дети, шоколадки на столе, открытое окно. Коричневое пианино совсем не зубасто, горы бумаг прячутся в комоде, а комод — в предбаннике, буквально — напротив ванной.
Мой дом не прыгает выше моей головы. Я могу вести его с собой на верёвочке, как ребенок игрушечную лошадку. О пыли заботится робот-пылесос, которого внучки считают бабушкиным домашним животным. Три машинки: посудомоечная стиральная и сушильная вечно тихо жужжат.
Продолжение
Недавно мне пришлось двинуться в путешествие в соседний город к моему зубному врачу.
Мы не виделись много времени и вышло мне рассказать ему про то, что у меня наконец завелось пианино с замечательным голосом и — о чудо — я, давно забывшая что это такое, опять стала на нем играть и гораздо лучше чем прежде, чем, когда меня лет 50 назад считали местным вундеркиндом.
Продолжение Тревога сидела в левом нижнем углу живота.
«Наверное это оттого, что опять придется за все одной отвечать» — думала я. «Но ведь — судьба у меня такая, даже когда я делаю вид, что я ни при чём.»
Однако животу это было до одного места. Зато голова понимала, что если опять разыграется, то ни о какой ответственности не будет и речи. Тогда я ни за что не отвечаю.
Продолжение
Пой от меня подальше
Возьми свой шесток и поставь его в поле
Где нибудь на севере Европы
Замолчи. Не мешай мне слушать собственный голос
И вы, Сейчас же рассядьтесь на шестах и пойте себе на здоровье
Мы вас классифицируем а потом
Сколько не надрывайтесь
Мы вас не услышим.
Вот. У меня есть своя песенка.
Я хочу слушать только ее
КАРАНТИН
На улице мокро и радостно. Пахнет дождем и потому болтовня с подругой по телефону такая праздничная. От дождя, запаха, свежего ветра и шевелящейся листвы ликует душа.Так бы и жить каждый день, глядя в сизое небо, радуясь ему.
Какой сегодня день карантина? Какой сегодня вообще день?
Продолжение
Облезлый трамвай, приобретенный городом Одесса в дни моей юности, медленно двигался, дребезжа, по дороге из Аркадии на Привоз. Было пасмурно. Одесса в окне была, в общем-то, жива и здорова и вполне похожа на себя. Мы долго ехали вдоль Ботанического сада,в котором я так никогда и не побывала. Потом начался город. Мне не хотелось, чтобы эта поездка кончалась.
Мне бы вообще хотелось, чтобы жизнь была как эта поездка — протяженная и задумчивая. Пусть и в облезлом трамвае. Но там где я теперь живу, это невозможно вообще.
Все люди любили мою бабушку. Они помнили ее через много лет после того, как она умерла. Она была каким-то феноменальным источником света, тепла, и простой человеческой нравственности. И еще — мир вокруг нее всегда был красивый. Даже еда,которую она готовила, содержала все эти ингридиенты.
Люди ходили к ней советоваться. Или просто даже рядом посидеть.
Поэтому в ее жизни случались чудеса. Например ее устроили на работу — чисто из любви — во времена «дела врачей».
Силы зла, пока она жила, не смели себя проявить.
Если правда, что метафизическое зрение — это пейзаж, то место, где находилась семья моего отца представлялась мне пустыней. Мать сбежала от от него из Сибири, когда мне было пять лет, и мне бы хватило и своих воспоминаний об этом аде, но жизнь превзошла любые фантазии, когда отец начал писать на нас доносы в КГБ, испугавшись, что его не простят за то, что мы собрались в Израиль. Он умер уже давно и муж моей сестры читает по нему кадиш, но я думаю, что он, считавший религиозных евреев пройдохами, от злости переворачивается в гробу.
Крыльцо нашего дома было расчерчено под «классики» ложбинками между цементных плиток. Весной крыльцо оттаивало первым и сердце захватывало от радости, что прямо сейчас можно переобуться в туфельки и начать прыгать. В моей памяти это место всегда освещено солнцем, а наша комната в коммуналке темновата и в ней стоит рояль. Рояль привезен специально для меня. Продолжение
У меня был друг. Возможно самый лучший на свете. Он испарился, исчез, — два года назад. Сначала он умер мучительной смертью, которой теперь не умирают, потом его сожгли, потому что он так хотел. Он просил развеять пепел над морем, на берегу которого он жил, и никогда его не вспоминать.
Я считаю это невыносимо диким сюжетом.
Мы жили в часе езды друг от друга всего полтора года, остальную жизнь нам пришлось провести на разных континентах. После этого мы виделись считанное количество раз.
Однажды в командировке в магазине продавалось только грузинское вино «Изабелла», воздушная кукуруза и больше ничего. Они пили вино почти до утра. Опьянения не было, но она запомнила, что 5 или 6 часов пронеслись, как одно мгновение. Потом они зачем-то оказались в одной постели. Так называемые отношения совершились как будто через стекло, и пасмурным утром у обоих было ощущение какого-то сквозняка.
Каждый день
Вытирая со стола
Просыпанный тобою кофе
Я мечтаю
Чтобы это
Никогда
Не кончалось
27 Май, 2019
В длинных пальцах моего детства цветы золотой шар, кукурузные хлопья и сонатина Бетховена. Кукурузные хлопья точно такого же вкуса — на завтрак в гостинице в Монтрё. На фоне захватывающего дух вида на горы и озеро, стоят палатки, в которых продается вездесущий китайский хлам, включая почему-то семисвечники. В Шильонском замке мы сталкиваемся в каждом переходе с семейством индусов, мать семейства одета в сари и у нее красный кружок на лбу. Веселая пожилая тетя, говорящая с мужем по французски, изображает страдающих шильонских узников, забиваясь в ниши, где ее фотографирует муж. Потом эта компания вместе с нами ждет автобуса под дождем. Наверху шумит горная дорога.
На бульваре Хен
Как на Босфоре:
Дома стоят к воде так близко,
Что капитан с верхней палубы
Встречается взглядом с домохозяйкой
Накрывающей стол…
Я плыву по бульвару,
Мечтательная домохозяйка,
А в широком окне, похожем на корабль
Милый мальчик встречается
Со мною взглядом
Рисуя свою картину
Старательно и энергично
Было неторопливое утро и мне позвонила подруга. Она призналась, что приготовилась умирать. Я ей призналась в том же. Мы удивились, что думаем в унисон. Потом она вернулась к работе. А мы решили навестить друзей.
Вагоны поезда были пусты. На пересадке кто-то прекрасно играл Бетховена. Из поезда пришли на остановку, с которой улица выглядела как пустая сцена. Мальчишки промчались на велосипедах и исчезли вдали. Все тихо цвело. Летели облака.
Обстоятельства на этот раз такие — счастливое солнце в высоком небе, небрежно-легкие облака, невероятная для этого сезона прохлада, свободный день, поезд. Продолжение
Потерянность просто витала в воздухе. Бывает что свет подчеркивает кривизну, грязь и уродство и этот день был именно таким. Но самое плохое было — попасть именно эту улицу, где серые облезлые дома, грохот строительства посреди шоссе, запутанные в бесконечных заборах тротуары не давали орентироваться в пространстве. Автобусная остановка была перенесена и я с трудом нашла нужную улицу.
Мир выглядел устрашающим. Будь моя воля, я бы никогда не посещала этот район. Он напоминал политическое устройство нашей страны: нечто — неправдоподобно отставшее от времени и цивилизации. Продолжение
Бывают такие весенние вечера, что воздух свеж и запахи обострены, и все они окрыляют — духи той женщины,что переходит дорогу, цветущее апельсиновое дерево, запахи из дверей открытых магазинов, жареная колбаса из окна соседнего дома. Все плавает в вечернем свете и он тоже как будто превращается в запах.
Когда этот вечер начинается, что-то красное видишь в верхних окнах домов и наконец догадываешься,что это закатное солнце светит мощным последним лучом. Потом все уютнее светятся желтым и оранжевым окна открытых магазинчиков, кафе и парикмахерских, воздух становится темно-синим, знакомое чуть-чуть незнакомым, усталые продавцы и водители автобусов тоже впадают в сомнамбулизм и перестают тебя понимать, то ли в них, то ли в тебе видно инопланетное, поэтому, приняв твою карточку они несколько раз проверяют, как тебя зовут, и наконец таким незнакомцем самому себе входишь в дверь своей квартиры. Продолжение
Он шел по дороге до изнеможения; изнемогал же Вощев скоро, как только его душа вспоминала, что истину она перестала знать.
А. Платонов «Котлован»
Пять лет своей юности я провела в московском «стальном» институте, несколько громадных зданий которого обретались, да и сейчас стоят в устье Ленинского проспекта. Все начиналось утром, на выходе из метро на площадь, лишенную игры света и будто бы нарисованную на картоне. Это был выход в непрестанный скрежет транспортной развязки, в потоки идущих навстречу людей, лица которых всегда были желтые и неживые и повергали меня в ужас — мне казалось, что если я хоть немного выгляну из себя наружу, то сразу же окаменею.
Само пребывание в этом громадном учебном заведении, где проявление индивидуальности было просто неуместным, как если бы какой-нибудь воробушек задумал чирикать возле прокатного стана, было нелегким испытанием. Выстроенный идиотски-иерархически, этот образцово- показательный ВУЗ стальной глыбой лежал на наших душах, и если на всем тогда стоял мертвящий отпечаток эпохи, то это заведение было уже почти неправдоподобным.
Продолжение
Навстречу мне вспорхнул зеленый попугай держа в «руке» цветущую веточку. Усевшись на дерево и продолжая держать ее в лапке, он стал объедать красные цветы, а потом, так же лапкой выбросил ее, не доев. Мне показалось, что он мне подмигнул.
Я шла на работу и обдумывала приснившийся мне сон.
Во сне я была замужем за человеком, лицо которого мне было совершенно незнакомо в реальности, и у нас было двое маленьких детей, мальчик был почему-то чернокожий, но, так как сны всегда прибавляют к картине немного абсурда, кончики волос у него были белые. В начале сна мой муж дерзко (и кажется не без человеческих жертв) похищает одну женщину, воспылав к ней безумной страстью. Женщина эта и вправду особенная, в ней есть какая-то тайна, к тому же она написала книгу, в которой для меня заключён целый мир. Книга потрясает меня своею красотой, самобытностью, неожиданным сюжетом и прочим всяким волшебством. Я понимаю, что перед этой женщиной невозможно устоять, и вижу, как щедро она раздаривает себя, будучи талантливее и умнее всех прочих. Я согласна с моим мужем, но самое главное для меня в этой истории, что причастная к тайне, я могу обсуждать с ним ее книгу!
Я помню что это был белый день. Фоном его было молчание, хотя обычно, если у дня есть свет и если идешь по своим делам, а в небе какой-нибудь грандиозный закат, то идешь как-бы под негромкую музыку, которую тем не менее слышно, даже когда, скажем, грохочет транспортная развязка.
Но этот день был белый, как лист бумаги и какой то абсолютно безмолвный. Было воскресенье, на улице лежал снег, свет проходил через побеленное больничное окно и, поднявшись в первый раз после того, как сегодня утром я родила сына, я увидела свое лицо в зеркале душевой. Эта женщина была мне незнакома. Она была абсолютно отрешенной и совершенно спокойной, и при этом очень молодой и красивой, а я такой никогда не была.
Автобус встал. Прямо из открытой в темноту двери меня смыло волной весеннего запаха.
Эта волна понесла по улицам, которые за последние пару дней превратились в совершенно незнакомый длинный сад, протягивающий ко мне цветущие ветви.
В клубе, куда я пришла за внучкой, стоял мягкий белый диван, и, сев на него, я увидела маленькую кухню с закипающим чайником. Окно было открыто и занавеска покачивалась, впуская с улицы темноту и свежий весенний воздух.
Из библиотеки слышались голоса детей, почему-то не нарушавшие тишину. На другом таком же диване сидела молодая мама и тоже ждала, когда у ребенка кончатся занятия.
Потом человек в мотоциклетном шлеме открыл ключом дверь и вошел в свой кабинет. Опять воцарилась тишина.
Эта тишина и запах цветущих деревьев, качание занавески и детские голоса околдовывали прямо как захватывающий спектакль — я чувствовала, что могу сидеть здесь вечно.
В кабинет вошел парень с проводами и человек в шлеме начал упражняться в произнесении русских матерных слов с сильным акцентом. Парень послушал и безмятежно вышел из кабинета…
И вдруг такой же волной нахлынуло чувство, что пришло возвращение…
В тени большого дома мужской телеголос говорил по-русски про «травмы несовместимые с жизнью». Голос попадал в краешек синего неба. Так начинался новый день в стране под названием «Хорошая погода», когда можно сесть на любой автобус и сойти на остановке, которая приглянется из окна. А дальше — как пойдет.
На автостанции чистенькая и опрятная бомжиха звонким голосом беседовала с водителем о шансах какой-то партии в назревающих выборах. Обычно она читала газету, сидя на скамейке или покачивалась, стоя рядом с ней, иногда пила кофе, который приносили ей собеседники. На ее скамейке скапливались горы газет, и кто-то периодически их выбрасывал. Я слышала ее грамотную речь и удивлялась здравому мышлению.
Водитель вежливо попрощался и завел автобус. «У нее муж — итальянский дизайнер, — сказал водителю толстый человек, занимающий два сидения, — и ей 54 года». «Она выглядит сохранной» — сказал водитель. «54 — еще не старость» — сказал толстяк.
Вот в таком составе с 90 доллларов в кармане, с кастрюлями и даже с веником мы приземлилась в аэропорту Бен-Гурион 30 лет назад.
С тех пор, когда, впечатленная Зеевом Жаботинским, я заодно узнала, что есть страна, в которой я ни в чем ни виновата заранее, я не представляла своего будущего в России, и борьба за выезд (а таковая имела место) была равна для меня борьбе за жизнь.
Утром следующего дня, проснувшись в гостинице трущобного района на хайфском Адаре, и выйдя на улицу, я впала в эйфорию: страна, на языке которой я не могу сказать ни одного слова, меня понимает, тут, кажется, живет свобода. Продолжение
Я купила сникерc и приготовила чай.
За окном поезда мелькала жёлтая осень и дождь хлестал по окнам, оставляя острые горизонтальные следы. Настроение у меня было, мягко говоря, ужасное.
Несколько предыдущих дней подключили меня к миру, от которого я отвыкла, и душа требовала утешения. К сожалению, этот мир был мне понятен и, мне кажется, начисто лишен смысла. Утешения не от кого было ждать. Продолжение
Даже если б я была ажурно-железной, я была бы рада, чтобы кто-то захотел быть стеклянной мною. Если б этот кто-то согласился быть стеклянной мною, его можно было бы невзначай разбить, при том что я бы оставалась металлической хоть и ажурной. И те, кто разбили, думали бы, что разбили меня и ушли бы спокойные домой. А мне бы достался весь их осенний свет и незаметное их глазу существование, к которому у них не было бы даже взгляда, не то что присутствия.
И вот тогда я бы поселилась в новой свежеотделанной квартире номер 21 на Сибирской 33. И жизнь потекла бы сначала. Холодная зима, горячие батареи, кисель из клюквы, свежая картошка в дворовом овощехранилище и никого из них. Вообще. На первом этаже Нана Закшевер, которая вместо мужа живёт с моей матерью, распаренной в душе. По утрам я их обеих вожу в детский сад, где им преподают английский. И они все время описывают штаны, потому что они не знают, что они девочки и пробуют писать как мальчики.
А я, взяв за лохматую лапу продавца книг, состоящего из одних бровей, гуляю по неизвестной улице и забываю их в детском саду на семь дней. В это время им снится много страшных снов, в одном из них они обе — семеро козлят, и к ним в стеклянный павильон стучится серый волк.
На выходные они водворяются на свой первый этаж, и туда вползают серые рассудительные дети и их растворимый в сером воздухе отец — их родственник. Таким образом они развлекаются в субботу и воскресение.
Главное — настроить правильно свой бинокль: когда и яркость и контраст достигнуты, внутри возникает чувство благодарности за жизнь. В последний свободный день Песаха на море был шторм. Большие семьи — отцы в шляпах и штраймл, женщины в вуалетках поверх париков, целые семьи, говорящие на идиш, столпились в ожиданиии прогулочного кораблика под порывистым ветром герцлийской набережной. О эти глаза мальчиков с развевающими длинными пейсами, в которых — море, ветер, закат! О эти маленькие красотки, полные радости, позирующие мамам на фоне яхт! Холодный ветер, холодные краски заходящего солнца, корабли, прокладывающие свой путь внутри бассейна Герцлийской Марины — ведь море сильно штормит….
Отправляясь в дальнюю дорогу, я обычно думаю о приюте на новом месте. Бездомность делает меня уязвимой. Перед любым путешествием мне нужно представлять, как будет устроено мое бытие там, где от того, куда я себя поместила, зависит буквально всё.
«А Крус, сражаясь в потемках (это его тело сражалось в потемках), начал прозревать. И понял, что одна судьба ничем не лучше другой, но каждый человек должен почитать то, что несет в себе. И что нашивки и форма только мешают и путают. Он понял, что его исконная участь — участь волка, а не собаки из своры; и еще понял, что тот, другой, — это он сам.»
Хорхе Луис Борхес. БИОГРАФИЯ ТАДЕО ИСИДОРО КРУСА
Эти две девочки неправдоподобно красивы. К тому же у них золотые кудрявые волосы.
Когда они бегают по комнатам, я вроде как слежу за полетом бабочек, причем их не две, а сразу целая несимметричная стая разных по величине, носящихся в солнечном свете нежными тенями среди полупрозрачной травы.
Продолжение
Пока солнце идет к зениту
Зонт скрипит и скрипит
Как мачта под ветром —
Посланник моря
В каземате большого двора
По четвергам тут стоит
Продавец оливкового масла
Его дело
Наливать масло в блюдце
Сыпать горки
Зеленых и черных маслин
Вынимать деньги из жестяной коробки
Медленно пересекать двор
Исчезающей тенью
Оборачиваться на мой голос
Быть худым печальным непонятным
Быть мной
Быть единственным утешением
27 Декабрь, 2016
В выходной, робко проснувшись к жизни, пробиваясь к ней, например, через запах свежих булочек в исполненном мутной суеты автобусе, мы прибываем к поезду.
Нам предстоят две пересадки, но ведь давно известно, что самое главное в нашей жизни случается в перерывах всего. Очереди, пробки, ожидания поездов и самолетов для нас — родная стихия.
Поезд едет через мою страну. Сначала его сопровождают не очень грозные облака, но ближе к северу небо чернеет. Мы едем вдоль моря, оно штормит и бьется прямо в мою диафрагму. На пересадке в Хайфе дождь и ветер врываются во все мое существо. Я волнуюсь. Тогда, почти тридцать лет назад мы были сентиментальны. Галилейские горы в вечной дымке были для нас не местом жизни, но сбывшейся мечтой, которая казалась недосягаемой — несмотря на то, что мы тут жили. Смотреть на них из окна поезда мне еще не приходилось.
Ехать на автобусе, жить — просто на земном шаре, без контекста, без смысла. Это берег моря. Ну и что что Средиземного. Выйти на дощатый облезлый балкон, куда дышит немытым холодильником черный ход супермаркета. Взглянуть с него невзначай на ликующее море между яхтами. Даже не ахнуть. Это просто рутина для таких как мы. Это — всего один автобус и ты здесь. Потом сидеть на берегу в полном счастье и быть застуканной пожилым дядькой присевшим рядом переодеться. Извини, что помешал, скажет он. Нет, что вы, — скажешь ты. И он посмотрит — мол не ври — конечно помешал. Смотреть как зависают неподвижно паруса. Потом разглядывать свою разглаженную и расправленную жизнь на уходящих вниз блестящих плитках мостовой. И еще разгладить ее по этим плиткам. И увидеть что это хорошо. Любоваться многоэтажками, раскрытыми в свет, вбирающими море. Потом вдруг заметить знакомый с детства сад, перенесенный сюда из подмосковного детства точно так же стоящим солнцем. И еще сонм поворотов и улочек оттуда же, оставленных на «сладкое», на будущее, на следующий раз. Тогда я сойду у статуи человека, на шее которого сидит ребенок — он с обеих сторон со спины. Следующая остановка — рай и для этого даже не надо умирать. Я приеду после дождичка в четверг. Я не шучу — в четверг наконец обещали дождь.