Я расскажу тебе про день, стоящий как карта в колоде — немного наискосок. Он начался тут, на этом проспекте, широком как в Москве, но будто бы Москва находится на Марсе. Чтобы попасть сюда, надо сесть на поезд и приехать в Ашдод. У вокзала тебя сразу встретят дюны, но если проехать чуть-чуть, то ты в Москве наших советских времен — вот-вот узреешь магазин «Тысяча мелочей» на местной площади Гагарина. Продолжение
человек который умер вчера
знал
что очень скоро умрет
что он ничего не значит
что его не любит жена
что он никогда не жил
по доброте душевной
он не вымолил себе дом
в районе плодящем всякую бедность
и умер уже
так и не посетив
свою собственную жизнь
что толку в том
что все его любили
Я сказала мужу:
«Они сделают это»
«Не может быть» — ответил он
Что и говорить
Многим
Это казалось невозможным
Облезлый подкаблучник лет сорока пяти
(На лице — головная боль конформизма)
Поставил мне диагноз:
«Это — богоискательство»- важно сказал он
Ничего — подумала я в свои пятнадцать —
Зато ты скоро умрешь
А я еще буду жить долго
И оказалась права
Человека, которого любишь, невозможно в уме овеществить. Как невозможно навсегда выспаться. Он нужен, как каждодневно встающее солнце, как воздух.
Образ его невозможно вспомнить до конца, потому что все это — больше тебя самого.
То есть ты в этом сам себе незнакомый, потому что в любви ты больше того, чем можешь себя осознать.
Иногда видишь масштаб своего чувства действительно отодвинувшись. Тогда оно захлестывает тебя.
У существования есть глубина и ритм, как у музыки. Когда этот ритм разбивается множеством мелочных забот, существование теряет глубину.
Думать об этой музыке можно только в тишине. Если кто-то рядом громко грызет семечки, раскладывая каждую мысль по полкам, существование садится на мель и должно пройти большое время, прежде чем можно плыть дальше…
Я ощущаю глубину существования тогда, когда чудо взаимопонимания и совместного жизнетворения становится чем-то обычным.
Существование на нормальной глубине — это когда можно плыть, нет ничего невозможного, намерение сразу превращается в действие, нету вязкости, вызывающей боль, а потом и болезни. Плывущий в быстром потоке, как форель — всегда свеженький как огурчик.
Вообще-то существование рядом с теми, для которых между намерением и действием лежит пропасть, практически невозможно. Вязкость жизни — невозможность осуществления простейших вещей — как тяжелая картонная одежда делает существование мучительным.
Оторваться от предыдущей жизни очень просто.
В хорошую погоду веревочка становится тонкой — стоит пошевелиться и можешь взлететь, забыв кто ты есть.
На небе расположилось большое белое перо, внизу две рыбки — сероватая и белая. Автобус уносит в новехонький мир.
Прислонившись к стеклу, ты дремлешь и видишь во сне оранжевые и зеленые кроны. Дорога в трудное место легка.
Новенький, ты отцепился от пульсирующих связей со слишком постижимым и вот — открыт непостижимому впредь…
Даже если ты жив
Ты никогда не узнаешь
Что есть такая страна
Где ласточки очень низко летают
Но никогда не бывает дождей
Уже забравшись под одеяло
Ты вскакиваешь как птичка
Чтобы спросить себя
Что делали принцессы
Когда ещё никто не умирал
Находясь в центре жизни
В её середине
(Твои пять лет и есть середина)
Ты знаешь весь смысл
который
Потом найдешь только тогда
Когда все утихнет моя девочка
Я правлю своей рутиной
Посредством спинного мозга
И надо вообще-то заметить
Что он довольно разумен
Мой позвоночник — такая флейта
Играет себе и играет
И музыка иногда хороша
А сны мои правят мною
Цветисто и очень искусно,
Но намекают прозрачно
Что я и впрямь существую
Мой позвоночник — такая флейта
Играет себе и играет
Играет и вдруг заболит
Продолжение
22 Июнь, 2015
Там на озере Бохинь
Лесная тропинка
Запахла новой травой
Горные речки тихо поют
Стекая в синюю глубь
Горы светлеют
Меняя озера цвет
Там на озере Бохинь
Звенят бубенцы
На шеях грустных коров
В кофейне на берегу
Слышен форели плеск
Там на тропе заросшей
Шуршали мои шаги
Остались мои шаги
Не смолкнут мои шаги…
Вот я иду такая бабушка и в сумке у меня книжка: “Александрийский квартет”.
Сейчас я нажму синюю кнопку на калитке садика и дверь откроется.
Мои четыре года сидят на стульчике по-турецки с радостным и отсутствующим видом. Увидев меня, моя девочка встает и, танцуя, продвигает стульчик на место. Мы идём задом наперед за ее сестрой.
«Ты опять забыла на каком это этаже?» — с надеждой спрашивает она.
«Конечно» — вру я — «Бабушки всегда все забывают».
«На третьем!» — с гордостью кричит она – «Только мамы и папы все помнят!»
Потом мы не можем войти в подъезд, потому что не знаем код.
«Позвони папе» — кричит она — «Папа и мама знают все!»
Я звоню папе, который тоже не знает. В конце концов, нам изнутри открывает какой-то мужчина.
Мои шесть лет встречают нас с энтузиазмом. У неё большие планы: сначала мороженое, потом магазин с наклейками. Но магазин далеко, а ранец тяжёлый.
На детской площадке вьюга из жёлтых цветов акаций. Мои ненаглядные сидят с мороженым на маленькой карусели.
Ранцы – большой и маленький стоят у моей скамейки.
Птица с желтым клювом отрывает веточку и летит к невидимому гнезду. Ветер закручивает жёлтые спирали из падающих цветков.
Живя на свете каждый день
Ты видишь только
Часть картины,
Совсем не прямо,
Только в зеркалах,
Не в зеркалах самих,
А в их осколках,
Ещё и под углом угла.
К тому же зеркала цветные:
Не разобрать,
Где сон,
Где мысль,
Где явь,
Где ветер встречный слов чужих,
Где сам себя ты видишь в отражении
Продолжение
Не такая уж доблесть
Замечать
Убожество мысли
Ловить на слове
Призывать к порядку
Принимать как должное
Сетовать, что чья-то жизнь
Желеобразна
Бессмысленна
Движется вспять
(Хоть это и правда) Продолжение
Мое сердце трепещет,
и я говорю ему:
«Если будешь так трепетать,
Я уйду и оставлю тебя трепетать одного.
Превратись из бабочки в гусеницу
И уползи, уползи!»
Девочка в белой шубке ведет меня за собой к своим друзьям. За поворотом я вижу открываюшийся прекрасный вид на долину и горы. Туда ведет полуразрушенный мост. Под этим мостом собрались ее друзья. Я испытываю всегдашнее беспокойство, которое у меня бывает, когда я должна присматривать за детьми. Эти беспокойство связано с тем, что мои внешние впечатления не дают мне сосредоточиться на действиях ребенка и я могу не заметить какую-то грозящую ему опасность, ибо я знаю, что у меня нет множества параллельных вниманий.
Девочка в белой шубке играет с командой довольно шумных мальчишек, а вокруг — невиданная красота. Эта красота непрерывно входит в меня.
Вдруг приходит отец девочки с еще одним ребенком и ведет нас всех в новое место, расположенное за оградой. Продолжение
Что-то случилось? — спросила я
Да — ответил он.
И все. Автобус тронулся
Радио транслировало
Подневольное пенье
Как будто монахини или
Северокорейский хор
Замечая глазом
Грандиозную красоту этих вечерних часов
Записываю строки бессилия
И беспомощности
В свою жизнь…
С тех пор как я на свободе
Я распространяюсь по земле как облако или туман
Стремительным потоком.
Эти пространства
Уже были предвидены мною в детстве
В хрустальной корке ранней весны
В тишине жаркого полдня
В ярости заката за кухонной занавеской
Поэтому каждый раз я бегу стремглав
В ожидании неминуемого узнавания
И вздыхаю с облегчением:
Oни совсем такие —
Ничуть не менее прекрасны, а даже более…
Что есть светлое будущее?
Это всего лишь
Предвкушение того,
Что я испытаю тогда …
27 Февраль, 2015
Твое воображение легко путешествует
По полосатым полям,
Светлозеленым оврагам
Улицам города, видным из окон кафе
Ты слышишь музыку стихов и гармонию смыслов
Мое воображение мускулисто:
Мне нравятся оскаленные голые ветви,
Экскаватор — в позе поверженного лебедя
На сотворенной им горе
Вчера, например, в пещере магнитного-резонансного томографа
Меня вдохновило трубление ядерной музыки
И клянусь тебе, кто-то моим голосом
Громко говорил ТА-ТА-ТА
Вообще-то меня не укачивает рифма
Из нее напрасно вытекает смысл…
Не удивляет ли это?
Напротив!
Совершенно напротив!
Молчание — вот наш ответ на войну, идущую вечно. Если будет разрушен наш прекрасный дом (на который я смотрю сейчас через пелену дождя) мы молча, как вьющие гнездо ласточки, начнём его строить вновь. Мы и не думаем отдыхать, мы всегда будем строить, и сегодня, когда лица убитых мальчиков ещё более прекрасные, чем всегда, глядят на нас (и мы на минуту зависли каждый по отдельности в белой пустоте и молчим, не плачем, платим драконью дань), и на дне души у каждого из нас знание об Аушвице, мы будем тем более радоваться, тем более любить, тем более делать свою жизнь прекрасной, чем больше нас хотят уничтожить.
Когда долго идешь по дороге, возникает ритм. Ритм шагов. Сиртаки. Сиртаки завораживает, приводит в порядок. Сиртаки на берегу синего моря. Люди, забывшие кто они, медленно двигаются в такт музыке. Море мирно плещет у ног. Небеса светлы, все движется к закату, к просветлению перед угасанием. Небеса светлы, ничто не нарушает покоя. Мерно плещутся волны, но их не слышно — только мерная музыка. Потом темнеет, но и тогда мерно плещет море. У моря темно, можно тихо двигаться на дачу, там бабушка уже приготовила чай и творог с вареньем, но главное — она сидит там сама и лампочка горит над столом и вокруг нее как бешеные мечутся мотыльки, она меня ждет, то есть она ждет всех нас, вернувшихся с моря, и Вовку и Муню и Марика, и девочку Иру. Мы возвращаемся через темноту аллейки и не боимся собак. Ночью в траве сидят насекомые и немножко боязно ходить в густой траве, но там у кухни стоит стол, над ним лампа и у лампы в раскладном кресле сидит бабушка. И в этом весь смысл.
Я всегда очень радуюсь, когда приходит мой муж. Я радуюсь не самому факту его прихода, а тому, что он приносит с собой. Это – глаза его и движения, в которых одновременно благородство, и свобода, и скованность. Еще он приносит с собой то, что я называю «светлость». Из чего это состоит? Из него самого и может быть чуть-чуть из того, что он меня любит. Но больше из него самого – из душевной чистоты, благородства и неприятия зла. Продолжение
Я расскажу тебе про то, как мы ходили слушать стихи, которые можно было не писать, как старый Карл с черным зонтиком выходил из автобуса в коконе своего одиночества и печали.
Как ритм, услышанный вдали, аккомпанировал всему — летящим облакам, проклюнувшемуся дождю, меняющейся глубине твоих глаз.
Как мы, безродные, как будто бы плыли, не сходя с этого места, сияющего и неуютного, и вокруг нас были те, кто дышит вроде нас. Как эти люди слушали стихи, которые можно было не писать, кивали им с такт, согревали нас своим дыханием, удивленно доживали свою жизнь.
Как вместе со всем этим жизнь двинулась навстречу нам и раскрыла объятья, и мы услышали ее, ибо только из печальных звуков рождается радость.
Как целый вечер шел дождь, и гас свет, и комната освещалась светом молнии, и мы приблизились к сути, мы ухватили ее, чтобы в тревоге и растерянности выпустить ее из рук уже послезавтра.
Как было еще завтра, с его тенями и ветром. А помнишь, кого мы встретили на пути и как случайно, совсем случайно мы согрели ее прямую и чистую душу?
Так почему же, почему ты ничего про это не знаешь?
Я всегда была всемогущей. Возможно, я не знала об этом, но теперь знаю. Мне намекал об этом мой младший сын.
Как утром пение птиц сквозь шум дождя. Так я слышала это и никогда не отчаивалась.
Кроме одного раза. Он-то все и определил.
В детстве из-за моего всемогущества все плясали под мою дудку, и даже Тот Самый мальчик всегда выходил из подъезда, когда я проходила мимо.
Да и потом все происходило, как мне было нужно.
Однажды один человек умер в угоду мне.
А потом один человек встретился, и мир стал справедлив.
Чтобы доказать это, я хочу вас спросить, сколько вы видели людей, чья духовная жажда была бы утолена?
Я видела во сне стихотворенье, которое
как старая мозаика
не содержало точного изображения
Но те слова, которые не стерлись,
Прекрасны были так
Что вся картина
сулила чудеса…
В те времена мое сознание было только частично ясным. Причина была в том, что государство, в котором я жила, излучало такую угрозу для всего естественного и живого, что моя незрелая душа сжималась, ожидая всяческих ударов. Но этот день я помню очень хорошо.
Мне было 34 года и я готовилась к репатриации в Израиль. Это был мой последний рабочий день в этой стране и я была послана в совхоз на станции Ожерелье для проведения инструктажа.
Была ранняя весна.
Я вышла из электрички. Не помню, думала ли я о том, что этот день – суммирующая черта под чередой моих унылых рабочих дней.