Летний вечер (фуга)

Вот я иду такая бабушка и в сумке у меня книжка: “Александрийский квартет”.
Сейчас я нажму синюю кнопку  на калитке садика и дверь откроется.

Мои четыре года сидят на стульчике по-турецки с  радостным и отсутствующим видом. Увидев меня, моя девочка встает  и,  танцуя, продвигает стульчик на место. Мы идём задом наперед  за ее сестрой.

«Ты опять забыла на каком это этаже?» — с надеждой спрашивает она.

«Конечно» — вру я — «Бабушки всегда все забывают».

«На третьем!»  — с гордостью кричит она – «Только мамы и папы все помнят!»
Потом мы не можем войти в подъезд, потому что не знаем код.

«Позвони папе» —  кричит она — «Папа и мама знают все!»

Я звоню папе, который тоже не знает. В конце концов, нам изнутри открывает какой-то мужчина.

Мои шесть лет встречают нас с энтузиазмом. У неё большие планы: сначала  мороженое,  потом  магазин с наклейками. Но магазин далеко, а ранец тяжёлый.

На детской площадке вьюга из жёлтых цветов акаций. Мои ненаглядные сидят с мороженым на маленькой карусели.
Ранцы – большой и маленький стоят у моей скамейки.
Птица с желтым клювом отрывает веточку и летит к невидимому гнезду. Ветер закручивает жёлтые спирали из падающих цветков.

«Я снова погрузился в сон; а когда проснулся, вздрогнув на выдохе, постель была пуста, свеча оплавилась и погасла. Она отдернула шторы и глядела, как занимается заря над покосившимися крышами арабского квартала, нагая и тоненькая, словно пасхальный белый ландыш. И в раннем весеннем этом утре, влажном от обильной росы, ловлю я хрустальный голос слепого муэдзина, тенью брошенный на поглотившую Город тишину, еще не разбуженную птицами: он читает Эбед с минарета; голос, повисший паутинкой в пальмово-прохладном небе Александрии. «Я славлю совершенство Бога, Вечно Сущего; совершенство Бога Вожделенного, Сущего, Единого, Всевышнего; совершенство Бога, Одного, Единственного…» Великие слова молитвы ложились на улицы и площади, кольцо за сверкающим кольцом, а я смотрел на нее: чуть наклонив голову набок, она сосредоточенно и страстно следила медленный путь солнца вверх по небосклону и как лучи его лизнули светом минареты и верхушки пальм; следила, забыв обо всем, уйдя в себя. Я прислушался и поймал теплый аромат ее волос на подушке рядом. Предощущение новой, неожиданной свободы плеснуло во мне, как глоток из «Фонтана всего сущего», так это, кажется, именовалось у каббалистов. Я позвал тихо: «Клеа», — но она меня не услышала; и я снова уснул. Я знал, что теперь Клеа разделит со мной все, — и ничего не будет про запас — даже и тот совиновный, соучаствующий взгляд, который женщины обычно оставляют только для своих зеркал.»

«Бабушка, можно я сниму туфли?» «Можно если ты будешь ходить только по горке»

«Бабушка а правда быть говорящей русалочкой  лучше, чем молчащей принцессой?»

По правде говоря, мне тоже так кажется. Площадку совсем замело цветами и она идёт по ней босиком как русалочка.

«Это — моя бабушка» говорит младшая, показывая на меня палкой какой-то девочке.

Рядом вежливо общаются две мамы. Одна рассказывает другой о внезапном повороте своей карьеры.

«Я слышала, что ты сказала» — внезапно говорит она металлическим голосом своей четырёхлетней дочке, беседующей с моей внучкой на довольно большом расстоянии.

«Но как же, я же тихо» — отвечает девочка, сказавшая,  что у мамы «большая фигура».

Потом мы встаем и идем покупать сок. Мои шесть лет громко рассуждают, что в магазине все дешевле чем в киоске.  В большом грязном магазине, где тщедушный хозяин чувствует себя как гость,  мы расплачиваемся на берегу, как бы в грязной пене прибоя.
Потом мы возвращаемся на площадку и она несётся в объятия к старому пятилетнему другу.

«Отпусти её к нам домой» — говорит он –«Я её люблю».
Я отпускаю, конечно, и она с его мамой и маленьким братиком поднимаются в квартиру.

Площадка пустеет и прилетают птицы с желтыми клювами. Они прыгают по желтой земле. Поддувает ветер, усиливая  цветопад.

«Следи за мыслью моей, читающий эти строки, ибо художник есть — ты, любой из нас: статуя, которой должно вырваться наружу из материнской глыбы мрамора, с крошевом и кровью, и начать быть. Но когда же? Когда?“

Мои четыре года, чей нежный облик в зелёных штанах и розовой футболке является безусловно вершиной всякой красоты и совершенства, отпрашивается у меня ещё проиграть ровно на четыре минуты.

«Давай поспим» — говорит она подружке, мама которой судьбоносно изменила карьеру. Она забирается на крышу железной машинки и ложится там. Мое сердце ухает  — не дай бог упасть с этой высоты — и я объявляю, что четыре минуты кончились.
Мы идём забирать сестру от влюбленного мальчика.

Мои шесть лет стоят с какой-то  страшной и  скользкой змеей в руке. На полу полно хищных игрушек, cреди которых скользкие змеи просто выделяются своей безобидностью.
«Они абсолютно все не настоящие» — успокаивает она меня и закручивает свои длинные волосы. «Красива как Афродита» — думаю я

Потом   приходит их мама с ее поцелуями и увозит нас на машине.
На улице метёт жёлтая пурга и делается холодно.

«Если ты рожден от племени творящих, нет смысла тратить время и напяливать сутану. Нужно просто хранить верность собственной системе координат, при этом отдавая себе отчет в том, что она изначально неадекватна. И пытаться достичь совершенства во всем, чем одарен от природы, — на каждом отдельно взятом уровне. На мой взгляд, здесь лежит ключик к целому ряду проблем (например, обязана душа трудиться или нет), а еще — к избавлению от иллюзий.»